Эти слова она вспомнит, когда будет думать об этих временах. Все имело свой смысл: жесты, молчание, слова и даже сон. Рассказы, признания, мнения, исповеди, споры, узнавание — все было наполнено новым значением.
«Я не хотела бы все это забыть», — говорила Анжелика, сомневаясь в своей ослабевшей памяти.
Она представляла себе, как будет сидеть солнечным утром у открытого окна с пером в руке и писать «Хроники плота одиночества», где два замогильных голоса, задушенных ночью и зимой, разговаривали под шум детской возни или потрескивание дров в очаге. Здесь прошлое переплеталось с будущим, судьбы, потрясения — все слилось, и она спрашивала себя: «А я? Кто я такая?» Однажды Рут и Номи ответили ей на этот вопрос:
— Однажды тебе об этом скажут.
Для иезуита разворачивание этой хроники означало возвращение к здоровью, физическому и духовному. Время, проведенное в плену, оказало на его мозг такое же действие, какое могли бы оказать удары дубинкой по затылку. Он иногда, словно не думая, рассказывал о своих злоключениях, а иногда делился опытом, приобретенным у индейцев. Например, это касалось приготовления разного рода пищи.
— Ух, как колотила меня тетя Ненибуш, но кулинаркой она была отменной. Она знала по меньшей мере десять рецептов приготовления индейского хлеба.
— Кто такая тетя Ненибуш?
— Моя индейская хозяйка.
Вначале его возвращение к реальности было довольно странным. Он словно бы собирал воедино человека, разобранного на части. Внезапно он мог сказать:
— Мадам, не соблаговолите ли вы выслушать несколько историй о лосях?
— О лосях?
А Шарль-Анри тащил близнецов и заверял:
— Я люблю, когда он рассказывает такие истории о животных, мама.
Это было в тот день, когда Анжелика готовила похлебку из копыт молодого лося, которые она нашла возле форта. Там снег был вытоптан по кругу, внутри которого виднелись обрывки кожи, обломки костей, — следы пиршества. И вот он объяснил, почему в это время года невозможно встретить самку и детеныша.
— У него не было рогов, — вставила она.
— Самец теряет рога в декабре, и они начинают расти только к апрелю, пока не станут роскошным украшением, которое по осени послужит одним из способов привлечения самки. Детеныш должен будет родиться не раньше, чем через восемь месяцев, так что невозможно встретить самку с детенышем в это время.
— Я совсем поглупела. Я и сама обо всем этом знала, но я была вне себя…
На вопрос, который она ему задала:
— Как вы узнали, что лось бродит возле дома?
Он ответил:
— А вы как узнали в ночь Епифании, что Отец Массера и его спутники умирают в снегу в нескольких шагах от вашего жилища?
Он знал о ней многое. Но не стоило видеть в этом чудо, потому что уже было известно, насколько переплелись их судьбы во время пребывания ее и его в Северной Америке.
Мало-помалу она начала выяснять «темные» стороны.
— Отец, — сказала она однажды, — в Квебеке имеется реликвия, считают, что палец святого, находящийся в специальном хранилище, принадлежит вам, и это еще ничего не доказывает, потому что очень часто канадцы, миссионеры и следопыты жертвуют индейцам фаланги пальцев, чтобы доказать силу христианской веры и преданность королю Франции. Но что касается вас, то речь идет о священных реликвиях. Ведь для всех вы умерли, отец, от мучений, причиненных ирокезами. Вас уже включили в список канонизируемых и вскоре в Риме вас утвердят. Как случилось, что слух о вашей смерти распространился так широко? Это ведь произошло более двух лет назад?
Он закрыл глаза и выдержал паузу, прежде чем ответить. Тон его был презрительный.
— Болтуны любят сочинять сказки.
— Тот, кто принес новость, не был болтуном в таком смысле, в каком вы это понимаете. Он показался мне очень серьезным и не расположенным шутить. Однако, я собственными ушами слышала, как он утверждал: «Отец д'Оржеваль умер под пытками ирокезов. Я тому свидетель». И давай нам описывать ваши страдания и вашу кончину. Его сопровождал Таонтагет, вождь онондагов, он принес моему мужу вампум от Уттаке, вождя могавков, означающий: отец д'Оржеваль мертв. Я видела этот вампум и сама его расшифровала.
Иезуит привстал, и глаза его засверкали от гнева:
— Он сделал это! Он сделал это! — повторил он несколько раз, и она не поняла, идет ли речь о Марвилле или об индейцах. — Он осмелился!..
Он уставился на нее суровым взглядом.
— Что в точности означало колье-вампум?
— По правде говоря, мы сначала решили, что отец де Марвиль говорит правду. Но точное значение вампума было: твой враг больше не сможет вредить.
Она увидела, как он затрясся, и решила, что ему стало плохо. Но он хохотал.
— Правда!.. Ох, как это верно!.. Твой враг больше не может вредить!..
Он повернулся к ней, теряя силы и шепнул на ухо:
— Но это — ваша ошибка, ваша собственная ошибка. Вы ошиблись во всем!..
Такие взрывы язвительности напоминали ей, что перед ней действительно тот человек, который преследовал ее, который нападал на нее.
— Почему вы проявляете столько ехидства, когда дело касается меня, отец? Ведь вы не знаете меня… и до этого времени мы даже не встречались!..
— Нет, я вас видел!..
Таким образом подтверждалось одно из ее подозрений.
Догадываясь, на что он намекает, она почувствовала, что ни один, ни другой не в состоянии в данный момент коснуться этого происшествия.
Он с удовольствием рассказывал о своем детстве. Она сама просила его об этом. Ей было интересно узнать подробности тех лет, особенно об Амбруазине.
Темные годы детства, похожие на ночь и полные злодейства, проведенные в обществе сурового и опасного человека — отца, приучили детей к владению рапирой с самых ранних лет. Он был воспитан в среде ненависти к еретикам, в убийствах которых часто участвовал.
Он родился в среде демонических женщин, подверженных самым страшным порокам.
— Они все были как «Лилия», первая грешница, как женский образ зла.
Очень юная и прелестная, словно маленький ангел, Амбруазина была подвержена всем порокам и особенно порокам лжи и жестокости.
— И этот образчик порока вы отправили нам, чтобы достичь ваших целей: покорить ваших противников во Французской бухте!
Он снова насмешливо улыбнулся.
— Славная битва для прекрасных женщин!.. Она и не думала, что вы будете драться ее же оружием: хитростью и дерзостью. И вы победили.
— К сожалению, не окончательно! Ибо она еще жива. Она вернулась сюда, чтобы осуществить свои планы.
Но когда она принялась объяснять ему, каким образом развивались последние события, он проявил безразличие. Он не был уверен, что Амбруазина по-прежнему опасна.
Его память остановилась на первых эпизодах их борьбы. То, что происходило после его отъезда к ирокезам, его не интересовало.
Поскольку он вспоминал о Ломенье, который был его другом по колледжу, она спросила о событиях после сурового Дофинэ, заставили его оказаться среди иезуитов в самой ранней юности. Он охотно рассказал.
— У меня был дядя, брат отца, епископ или каноник, я точно не помню, который так же ревностно охранял законы и догмы Церкви, как мой отец убивал еретиков.
Он изъявил желание видеть меня в каком-нибудь ордене, и напрасно отец объяснял ему, что я — единственный наследник. Не знаю, быть может, он таким образом претендовал на свою часть наследства. В течение двух дней они спорили, ругались, доказывали, пока не вмешался я сам. Я принял сторону духовника.
Сознавая, благодаря милости Божией, что все, что происходило со мной в доме родителей, было наполнено грехом и грозило мне физической и духовной гибелью. И вот я настоял на том, чтобы следовать за дядей. Так я попал в Клермонский колледж иезуитов в Париже.
Он часто рассказывал о своей дружбе в колледже с Клодом де Ломенье-Шамбор или возвращался к детским годам.
