— И что я буду делать?
— Учить чтению и письму. Это школа. Позволь мне представиться, я директор Уильям Артур.
Он спустился по ступеням и пожал мне руку.
— Директор? Но… Но вам же всего лет тридцать, не больше!
— Мне двадцать семь. Но, по-моему, в этой работе нет никаких требований по возрасту. А если есть, лучше скажи мне об этом. Ведь я всего три года, как директор.
— А вы будете мне платить?
— Обязательно, каждый месяц. Можешь начать на этой неделе?
— А почему не сегодня?
Он опять засмеялся.
— Потому что сегодня ты мне не нужна. Понадобишься через два дня. Ты должна будешь приходить сюда каждое утро, ровно в девять часов и учить детишек читать и писать. Четыре часа в день. Два класса по тридцать человек. Думаешь, юная леди с Луны справится с такой задачей?
— Что ж, попробуем и узнаем.
Я была так рада своей новой работе, что, вернувшись домой, велела Джону готовить бумаги на удочерение. Он сам давно этого хотел и такова была воля моего отца. А сейчас мне хотелось осчастливить всех в Нью-Йорке. Но затем Джон заговорил о папе так, словно тот был уже мертв, и все испортил. Я простила его лишь потому, что прочла в его глазах, что мы отчасти похожи: до самой смерти мы будем гадать о том, что случилось с папой.
Дети в школе мне сразу понравились. Они толпились вокруг меня, словно я была сахарным леденцом. Может, потому, что я читала то, что им нравилось. Для них чтение — это нечто совсем другое, чем для нас. Взрослые любят неожиданности и всякую новизну. Дети любят повторение. Им нравится знать, что будет дальше. Когда я рассказала Рэндольфу о школе, он записал туда Мими и Лоуренса. Я была очень рада видеть их там. Вскоре детишки, даже самые младшие, уже выучили азбуку. У нас даже появились настоящие поэты. Мальчик по имени Чарльз написал стихи про муравья, мышь и крысу, которые поплыли на лодке в Африку. Это было очень славно.
Вскоре после удочерения Джон пришел ко мне в класс, и мне было очень приятно. Он также нашел для себя работу — стал составлять списки рабов и освобожденных негров в Южной Каролине, чтобы все эти люди после отмены рабства могли отыскать друг друга. И еще он написал послание моему отцу и раз в неделю печатал его в сотнях газет.
Мне он нравился все больше и больше, а главное — я ему доверяла. Теперь я понимала, почему отец так сильно его любил.
Вскоре после того, как я начала учить детей, Уильям Артур пригласил нас с Джоном к ужину. Теперь мы стали настоящими друзьями, и он время от времени зазывал меня к себе домой. Джон разрешил, но велел мне быть осторожной, поскольку, хотя я и вела себя совсем как взрослая, но все равно, по его мнению, оставалась ребенком. Конечно, между нами ничего не было. Я думала, что ничего и не произойдет.
К концу декабря между Джоном и Виолеттой пробежала черная кошка. Она, наконец, сказала ему то, о чем давно следовало догадаться: что она никогда его по-настоящему не любила. Тогда мы с ним уехали на несколько дней на Лонг-Айленд, чтобы побыть наедине, и я увидела, как горе и разочарование отнимают все силы у этого человека.
Прямо перед нашим возвращением домой пошел снег. Я выбежала на улицу и поскользнулась, а потом долго лежала, глядя, как бесконечно падают на землю снежинки и открывала рот, чтобы попробовать их на вкус. Тогда я решила, что никогда не стану жить в таком месте, где не бывает снегопада.
В январе к нам из Лондона приехала мама Джона и его дочери. Вот уж был переполох! Сперва миссис Стюарт напугала меня, но было радостно видеть, как сильно она любит сына, и мне понравилось, что она носит очки только когда никто не видит. Иногда я даже смеялась над этим у себя в комнате. Она наговорила мне уйму приятных вещей и научила готовить, хотя некоторые рецепты, на мой вкус, оказались совершенно несъедобны. Она чем-то напоминала мне Лили. Возможно, возрастом и тем, что яростно вставала на защиту своих близких. Джону повезло, что у него такая мама.
Дочери Джона показались мне совсем не похожими друг на друга. Эстер вечно носилась по дому и хихикала. Удивительно, как быстро двигались ее пальчики, когда она играла на скрипке. Я все время боялась, что она возьмет не ту ноту. Говорила она тоже очень быстро, так, что проглатывала половину слов, и нам вечно приходилось ее переспрашивать. Эстер напомнила мне о раннем детстве. У нас были свои тайны, и мы все время смеялись. Граса куда медлительнее, она изучает свои карты и все остальное так серьезно, словно это должно изменить весь мир. Она сразу мне понравилась, потому что мы обе любим тишину и наблюдаем за вещами. К Эстер мне пришлось привыкать немного дольше, и все же с ней мы тоже привязались друг к другу. Мне нравится, когда они стучат прежде, чем войти в мою спальню. Мы вроде как одна семья, но у меня все равно есть право остаться одной и не всегда проявлять дружелюбие. Они хотят, чтобы мы все вместе отправились в Африку. Я сказала, что возьму их с собой и может, так оно и будет, но пока мне нравится оставаться на одном месте, в безопасности.
В начале июня тысяча восемьсот двадцать четвертого года после того, как Уильям Артур уже несколько месяцев нежно ухаживал за мной, я оказалась в его комнате на Чембер-стрит, и он поцеловал меня, а я чуть не упала в обморок.
Я по-прежнему немного в нем сомневалась, и мне бы не хотелось торопиться. Мне нравилось, что у меня есть право сказать «нет». Но он любил все делать быстро. И после этой июньской ночи мы часто оказывались в одной постели, а потом я бежала домой, прежде чем меня хватятся Джон и миссис Стюарт. Мы с Уильямом были нежны друг с другом, но все же не до конца уверены в своих чувствах. Но, пожалуй, больше всего в это время мне недоставало тех людей, которые погибли или остались в Ривер-Бенде. Я скучала по Кроу, Лиле и Ткачу, и бабушке Блу и по маме. Возможно, папа сейчас был с ней… А, возможно, до сих пор оставался среди живых. Интересно, могут ли умершие видеть, как славно складывается жизнь их Мемории? Я очень надеялась, что это так.
Мемория Тсамма Стюарт, 17 июня, 1824 года.
Сегодня 17 октября 1825 года. Больше полутора лет я ничего не писал о своей жизни. Почти два года мы печатали объявления для Полуночника в ста двенадцати газетах. На оплату этих объявлений пошли доходы со всех моих кувшинов, ваз и керамических плиток.
Мать поручила агенту в Португалии, чтобы он продал наши земли в верховьях реки, и мы смогли купить удобный дом в Гринвич-Вилледже с видом на реку Гудзон. Мы переехали туда в августе тысяча восемьсот двадцать четвертого года, и там нашлось место для маминого пианино, которое привезли тем же летом из Лондона. К концу сентября она уже нашла семерых учеников, двое из которых оказались весьма даровитыми. В последнее время она всерьез задумывается, не создать ли ей музыкальную школу, о которой она мечтала еще в Лондоне. Она даже пытается убедить тетушку Фиону переехать в Нью-Йорк.
