Заруцкий, изогнувшись всем телом, выхватил саблю. Но на него навалились, сшибли с ног, обезоружили.
Треня Ус подошел к Марине:
— Не обессудь и ты, Марина Юрьевна. Видать, не судьба тебе корону носить. Кафтан на тебе мужской, выходит, и долю тебе свою не по-бабски, а по-мужски принимать надо — без криков да причитаниев. На всё своё время: и на гульбу и на ответ, Марина Юрьевна! Не обессудь. Не по своей вольной воле стрельцам выдаю.
Марина Мнишек, Иван Заруцкий и трёхлетний «царь всея Руси Иоанн Димитриевич» были связаны казаками и приведены на арканах к Соловцову.
«Иоанна Димитриевича» стрелецкий голова велел развязать: «И так не убегёт несмышлёныш. Ишь, слезьми заливается. Хошь и ворёнок, а всё одно дитё малое».
6 июля все трое были доставлены в Астрахань. Оттуда их на стругах повезли в Казань.
Большую же государственную печать, которая лежала на дне сундучка Марины, Михайло Соловцов, как только струги отплыли от астраханской пристани, в Волгу бросил.
Всплеснулась серебром волжская вода — и вновь гладь.
Отцарствовала воровская печать Гришки Отрепьева!
Да была ли она, эта печать, найденная Михаилом Соловцовым на дне сундучка Марины Мнишек, той Марины, что сидит сейчас в оковах на палубе струга?
Может, её вовсе и не было, привиделось стрелецкому голове?
Нет, была. По всему видать, была, проклятая.
И печать была, и колокол, что сполох бил, и бунт холопов, и пожарища, и страшный Иван Болотников, коему по указу царя Василия Ивановича Шуйского глаза выкололи да в прорубь спустили… Всё было. Было, да прошло. И слава богу, что прошло!
Михайло Соловцов вытер свои опоганенные воровской печатью руки о полу кафтана, истово перекрестился, вдохнул полной грудью густой, пахнущий травой и рыбой воздух.
Лёгкий ветерок колыхал висящий над стругом царский флаг с ликом Казанской божьей матери. Отливали бронзой под неярким утренним солнцем мокрые от пота голые спины гребцов. Скрипели уключины вёсел. Лениво, будто спросонья, катила свои волны Волга. Кричали над водой чайки.
Тишь да благодать. Вот так бы до самой Казани!..
Солонцов слово в слово помнил наказ князя Ивана Никитича Одоевского: «Везти Марину с сыном и Ивашку Заруцкого с великим береженьем, скованных, и станом становиться осторожливо, чтобы на них воровские люди безвестно не пришли. А буде на них придут откуда воровские люди, а им будут они в силу… побити до смерти, чтобы их воры живых не отбили».
Что ж, стрелецкий голова и его стрельцы настороже. Но волжские берега пустынны — ни конных, ни пеших.
Соловцов зыркнул своими рысьими глазами под навес, где сидела с сыном Марина, и подумал: «Авось пронесёт! Кто их отбивать будет? Без надобности они теперича лихим людям!»
Стрелецкий голова не ошибся. Никто не пытался напасть на государевы струги. И Марина, и Заруцкий, и «ворёнок Ивашка» уже никому больше не были нужны…
Узников без всяких происшествий доставили в Казань, а оттуда повезли посуху в Москву.
В Москве Заруцкого посадили на кол, малолетнего «Иоанна Димитриевича» всенародно повесили за Серпуховскими воротами, а Марину… Впрочем, как закончила свою жизнь в России царица-однодневка, в точности никому не известно. Кто говорил, что её утопили, кто — что была она удавлена. Во всяком случае, когда происходил обмен военнопленными с Польшей, королю официально было сообщено, что «вора Ивашку Заруцкого и воруху Марину с сыном для обличенья их воровства привезли в Москву… и Марина на Москве от болезни и от тоски по своей воле умерла».
Печатью же, которую стрелецкий голова Михайло Соловцов утопил в Волге, польский король по понятным причинам не интересовался. Не польской была та печать, а русской, простого мужицкого рода. И вырезал её на страх боярам из языка ссыльного колокола русский умелец, Прокоп Колченогий из Стрелецкой слободы славного города Углича, где жил царевич Димитрий, коего, по преданию, бояре за его склонность к простому люду убить восхотели. Да не вышло то подлое дело у бояр: жив остался Димитрий Иоаннович!
А когда вернулся Димитрий Иоаннович на царство, то поставил он ту печать на свою грамоту, которая волю народу давала. Да только бояре ту грамоту скрыли, а Димитрия Иоанновича сказнили смертью лютою…
Вот какой была печать, которую Михайло Соловцов в Волге утопил!
Разве могла такая печать безвозвратно погибнуть?
Нет, конечно.
Оказавшись на дне Волги, большая государственная печать Лжедмитрия лишь покинула страницы истории и вновь вернулась в легенду.
А легенда та рассказывала о чудодейственной силе печати. Тому, кто завладеет печатью Прокопа Колченогого, уверяли старики, быть царём на Руси. Но не обычным царём, а мужицким, добрым и справедливым, милостивым к народу и грозным к его поработителям, таким царём, о котором испокон веков мечтали русские крестьяне и холопы и каким они сделали царевича Димитрия.
Ну, а царём, понятно, каждому лестно стать. Потому-то охотников завладеть печатью Прокопа Колченогого немало нашлось. И дело то нехитрым казалось: место, куда Михайло Соловцов кинул со струга печать, в точности все окрест знали. Да и не мудрено было его приметить. Ежели ты там в полночь на лодке проплывёшь, то обязательно услышишь из-под воды набатный гул. Там-то и ищи. Лежит там на дне печать, тебя дожидается…
Просто будто бы, да не очень. Многие пытались ту печать разыскать, а не смогли. Всё дно общупали — нет печати. То ли илом затянуло, то ли водяной её под свою охрану взял и с ныряльщиками шутки шутил, а только всё попусту.
Не даётся ни в чьи руки печать Прокопа Колченогого. Что тут будешь делать!
Поостыл народ. Бог с ним, с царством, думает. Добудешь его али нет, а ребятишки тем временем с голоду помрут. И ранее без короны да трона жили, и теперича проживём. Ловилась б только рыбка в матушке-Волге. Оно и понятно, ежели с умом рассуждать: на пустое брюхо и царство не в царство.
Вот тут-то и нашёлся добрый молодец. Правду сказать, не астраханец, а казак с Дона. Звали того казака Степаном Тимофеевичем Разиным. Он-то и поднял печать Прокопа Колченогого со дна Волги. Как ему удалось, бог весть. Да только слух был, что печать он и не искал вовсе. Сама-де всплыла она рыбкой со дна — и прямиком ему в руки юркнула. Дескать, долго я тебя дожидалась, любезный Степан Тимофеевич, да вот и дождалась, дотерпелась. Бери меня. Быть тебе, Степан Тимофеевич, мужицким царём!
Вон как!
Поглядел Разин на печать, а она на солнце жар-птицей горит. Значит, без обману, подлинная печать, царская.
Вышел он из воды на берег — а тут чудо! Загремел сам по себе ссыльный колокол в Тобольске, а вслед за ним по всей Руси из конца в конец все прочие колокола грянули. Аж земля затряслась!
