К потолку тянулся горький, с хлопьями сажи дым. Огонь в печке делался все слабее. Тяжело дыша, ты отпустила меня и торопливо поправила сорочку на плече.
Я тоже опомнился. Вытащил и погасил один обрывок, другой… Городской ров в разрезе, а где сколько футов, не знаю больше, не помню, сгорело. Какой-то равелин, Господи, какой же? А вот и цифирь – к чему бы это? Бесполезно…
Конечно, надо было резко отбросить тебя, не думая о твоей боли. Надо было палашом тебе пригрозить. Приставить острие к груди – поди поспорь с ним, с палашом! А самому – к печке, выхватить планы, сбить огонь с замохнатившихся краев, сунуть под рубаху… Вот как надо было! А не смог.
Не только потому, что обидеть тебя было выше моих сил. Когда мы дрались на полу, я лицо твое увидел. Ты так ненавидишь меня, что готова убить. И страшное пришло мне в голову – а ведь в эту минуту ты права! Твоя правда оказалась сильнее моей. Я нападал на твой город, ты защищала его. Между нами встала война.
Пусть еще далеко осадная армия Бориса Петровича, пусть не видно с вала штандартов моего полка, но мы с тобой уже начали войну, и первый же бой я проиграл. С чем же я в полк вернусь?
Раньше все было для меня куда проще. Я вырос на войне и привык жить по ее несложным законам. Они были так удобны в действии, эти законы! Они позволяли радостно и бездумно выполнять любые приказы, поскольку ответственность была не на моей совести, а на совести командира. И командиру тоже было не просто – он выполнял приказ государя, государю же виднее, как чему быть. Все, что делалось во имя победы, по этим законам было допустимо и даже похвально. Во имя победы мне следовало отбросить тебя с пути и выхватить бумаги из огня. И выбежать из комнаты. И поскорее забыть обо всем. Но я не смог…
– Я, завернувшись в полосатую шаль, смотрела, как ты медленно встаешь, отряхиваешь пыль с колен и как-то боком подвигаешься к двери. Все правильно, думала я, теперь тебе здесь делать нечего, и уходи поскорее! Уходи, пока не позвала отца и Бьорна. Уходи, пока у меня хватает силы вот так стоять, прислонившись к стене, придерживая на груди шаль, и презрительно смотреть на тебя. Я победила! Хоть на секунду, а победила.
Не понимаю, почему я так хотела поймать в этот миг твой взгляд. Наверное, чтобы убедиться в своей победе и в своем торжестве. И я дождалась – ты нерешительно и быстро взглянул на меня, а потом опустил голову так низко, что пушистая прядь совсем закрыла лицо.
Мне вдруг стало так жалко тебя, так жалко!.. Я шагнула к тебе и споткнулась об эфес твоего палаша. Он лежал как раз между тобой и мной.
– Я не думала, что вы вернетесь, – тихо сказала я. – Кто вы такой?
Этого ты не ожидал. Подумал, решился и сказал с неожиданным достоинством:
– Я русский офицер.
Да, скрывать это уже не имело смысла.
– Что же вы теперь собираетесь делать? – продолжала я. – Может быть, помочь вам выбраться из Риги?
– Благодарю вас…
– Вам, наверное, понадобятся деньги, – высокомерно предложила я. Пусть московиты знают, что победитель должен быть великодушен. А я в эту минуту была победительницей!
– Нет, денег мне пока хватит, благодарю, – ты говорил по-немецки немного отрывисто, с большими паузами, но на удивление правильно.
– Здесь вам оставаться нельзя. Я могла бы спрятать вас пока у родственников.
– Благодарю, фрейлейн, мне уже нашли убежище, – сказал ты, и в твоем голосе была настороженность. Ты боялся меня! Ты, офицер, дерзкий лазутчик, боялся меня, ты был в моей власти! И знал это.
– Как вам угодно, сударь. Еще я могла бы помочь вам выбраться из города.
Ты посмотрел на приоткрытую печку и вздохнул.
– Я не уйду, – сказал ты. – Куда же я с пустыми руками? Я должен остаться.
– Но вы же в ловушке! – я от неожиданности выпустила из рук концы шали, подхватила их, поспешно закуталась, но все равно почувствовала, что краснею. Впрочем, это было уже неважно, совсем неважно…
– Нет, вы уйдете, вы должны уйти, здравый смысл приказывает вам уйти! – торопливо говорила я, свято веря, что чем больше буду повторять это слово «уйти», тем убедительнее получится. – Только сумасшедший останется там, где ему угрожает смерть!
Я повторяла глупые слова и понимала – делаю что-то не то… Я должна была либо спасать тебя с твоими планами вместе, либо выдать шведам. А то, что творится со мной сегодня, сейчас, уже перешло пределы разумного! Сперва бросаюсь на порог между тобой и Эрикссеном, а теперь обрекаю тебя на смерть? Господи, как же это я? Господи, еще никому не удавалось идти двумя путями одновременно, как же мне быть? Не может быть, чтобы существовали две равноценные истины…
И я опять слышала свой голос со стороны, как там, у стены иоанновской церкви, я чувствовала, как он дрожит, и пыталась справиться с этой непонятной дрожью, и не могла…
– …но я, фрейлейн, не могу вернуться к своим, не выполнив приказа, – услышала я и не поняла сразу, какие еще свои, что за приказ. Я жила совсем, совсем не этим! Должно быть, ты сказал что-то еще, и я вдруг окончательно осознала – ты решил начать сначала все, что я погубила!
Это было невозможно. Это означало твою смерть. Я попыталась взять себя в руки.
– Уж не собираетесь ли вы опять рисовать Шеровский бастион? – спросила я сколько возможно язвительнее.
– И Шеровский тоже.
Ты сказал это совсем спокойно. Оставалось только отворить тебе дверь и отрубить – прощайте! И ты уйдешь в темноту, в ночь, в смерть, и опять тебе заломят руки за спину, и я опять поймаю отчаянный взгляд твоих ясных глаз, и опять буду рваться к тебе сквозь толпу! Нет, этого я не выдержу. Если ты сейчас вот так просто уйдешь, я каждую ночь опять буду бежать за тобой вдоль доломитовой стены, не видя неба за краснокирпичной зловещей завесой, падать на неровную брусчатку и в бессилии смотреть, как тебя уводят навсегда!
И мне показалось, что я стою на какой-то острой грани, на каком-то гребне, и должна выбрать что-то одно. А поскольку я не могу отпустить тебя на смерть, приходится признать, что сейчас, с этой минуты я беру на себя ответ перед Богом и людьми за твою живую душу. То, что было днем, случилось неосмысленно и безрасчетно, а теперь я подумала и сделала свой выбор. Я не могу предать того, кого сама рвалась спасти. И по какому-то странному и властному закону, о существовании которого я не знала, я отныне делю с этим человеком всю тяжесть его судьбы, чего бы мне это ни стоило.
Я поняла все это и с облегчением вздохнула. Я приняла неизбежное с открытым лицом и открытым сердцем.
Ты был такой смешной – разорванная рубашка в паутине, паутина в волосах… И этот мальчик, опустивший передо мной ресницы, стоит сейчас на смертном краю. Я не могла, я должна была сделать первый шаг навстречу, хотя между нами – и твой палаш, и все рижские бастионы, и война, война!
