– Княжна еще сказывала, что к серьгам, кои ты обманутой тобой девице подарил, она и свои готова приложить, чтоб та не бесприданницей выглядела, – добавил Долгорукий.
Как припечатал. Или с маху вогнал последний гвоздь в крышку гроба. Моего, между прочим. А в нем мои надежды, моя вера и моя…
Ну блин! Перебьетесь!
– Свадьба отменяется, – холодно произнес я и, мстительно глядя на сразу оживившееся, довольное лицо князя, добавил: – Коль Мария во Пскове, стало быть, чрез три седмицы ей никак не успеть. Пока туда, пока обратно, да приданое собрать. Так и быть, перенесем на Рождество.
– К Христу поближе, – кивнул князь. – Ну и правильно. Она и сама такое желание изъявила.
– Кто? Какое желание? – вновь не понял я, начиная все сильнее и сильнее злиться.
– Доча моя, княжна Мария Андревна, – терпеливо пояснил Долгорукий. – Сказывала-де, что заместо такой свадебки она лучше во Христовы невесты пойдет.
И вновь моя соображаловка отказала. С минуту, не меньше, я тупо взирал на князя, ожидая продолжения. Лишь потом «осенило», что Христова невеста – это монахиня. То есть получалось, она меня настолько возненавидела, что готова даже в келью, лишь бы не со мной под венец.
«Да почему?!» – чуть не взвыл я, но тут же осекся.
«Все одно мой будешь», – всплыл в памяти знакомый голос другой Маши. Той, что Светозара. Той, что сейчас рядом с княжною. И еще кое-что припомнилось. Тогда, под Серпуховом, когда я лежал в домике бабки Лушки, я как-то проснулся от монотонного речитатива ее помощницы:
– Анна мана гол плашелков новичь. Встану я, Светозара, не благословясь, выйду не помолясь, пойду не перекрестясь из избы не дверьми, из ворот не воротами – мышьей норой, собачьей тропой, окрадным бревном, к акияну-морю. На краю бездны стоит изба о трех углах, о двух воротил, а в ней кузнец-творец. Кует он, катает, сталь с укладом слагает, уклад с железом съединяет. Я, Светозара, подойду поклонюсь: яко ты куешь и сковываешь, тако прикуй и привари его, Константина, ко мне, Светозаре. Очи его к моим очам, брови его к моим бровям, губы его к моим губам, сердце его к моему сердцу, кровь в кровь, жизнь в жизнь, ярость в ярость, плоть в плоть и в ту же любовну кость. Сколь плотно и сколь жестоко кол еловый в сыру землю воткненный и вицами еловыми завязанный, плотнее и жесточае в оное доля связались бы резвые ноги к ногам, руки к рукам, уста к устам, очи к очам, а пузо к пузу. Чтоб не мог Константин без меня, Светозары, радоваться и веселиться при дне, при красном солнце, при темной ночи, при светлом месяце. И буде приворот мой силы сильной, семисильной да пятижильной. Язык мой ключ…
Чушь, конечно. Не бывает на свете присух, да и отсух, на которые ведьма грозилась, тоже. И наглядный тому пример – я сам. Как она ни ворожила – все равно я в своих грезах вижу только княжну. Но она ведь хвасталась не только этим. Она ж еще сулила напустить на княжну порчу. Даже перечисляла их, хвастаясь передо мной.
– Каку хошь, таку и напущу, князь мой любый. Хошь вступную, а хошь подкладную, хошь подсыпную, а возжелаешь – подливную. Могу насильную, могу надувную.
– День на дворе, – попытался я тогда свести все к шутке, хотя самому стало не по себе – уж очень убежденно она говорила. – Колдуют же только ночью.
– Э-э-э нет, – поправила она меня. – Для порчи любое времечко хорошо. Есть, правда, те, что наособицу, но и их в любой час опробовать можно, потому как знаю я порчу и утреннюю, и полуденную, и вечернюю, и полуночную.
Стыдно признаться, но она меня пускай не переубедила окончательно, однако кое в чем убеждения пошатнула. И настолько пошатнула, что я взял с нее зарок – вреда княжне она не причинит ни под каким видом и всяких там отсух в отношении меня творить тоже не станет. На пальцах объяснял, что это бесполезно, пока я люблю княжну. А если разлюблю – тоже бесполезно, потому что тогда мне будет без разницы, какие чувства питает ко мне Маша. Вроде бы убедил. Но если Светозара пошла вразнос, то как знать, как знать… И вообще, не исключено, что все эти наговоры-заговоры что-то под собой имеют. Ну хоть убейте меня, не поверю, что княжне милее келья, чем перспектива стать моей женой. Никогда! Ни за что на свете!
Да и не о том мне сейчас надо думать, совсем не о том. Есть кое-что гораздо важней обиды. Светозара – девка хитрая, расчетливая. Вначале вкралась в доверие к старому князю, потом отсуху на княжну, следующим шагом – порчу, а не поможет – просто отравит. А что? С нее станется.
– А княжна жива-здорова? – осведомился я и, немного помешкав, осторожненько, как ядовитую змею, взяв князя под локоток, повел к себе в светлицу, где я доживал последние деньки, собираясь переезжать на собственное подворье.
Домишки там вовсе не было – сгорел, как и все прочие, в результате прошлогоднего пожара, но дворский князя Воротынского дока в таких делах и уже расстарался с покупкой нового готового сруба, который мне собрали буквально за несколько часов. Конечно, это была обычная, хотя и весьма просторная изба – возводить терем впоследствии все равно придется, но жить есть где, а это главное.
Здесь вообще с этим просто – дома ставят за день. Да что дома – церкви. С восходом начинают возводить первые венцы, а к вечеру освящают и проводят первую службу. Если бы не полное отсутствие мебели – спать и то не на чем, – я бы переехал уже завтра, а так пришлось на пару дней тормознуться. Да и не до того мне было – вначале божий суд, а теперь вот это чучело, которое ничегошеньки не хочет понимать. Или все-таки поймет?
Эх, жаль, самого Воротынского нет. Он-то сумел бы подобрать нужный тон. К тому же ровесник Долгорукому, ну и вообще – уважаемый человек. Но хозяин терема во двор так и не вышел, не собираясь мешать мне ни в чем. Обидчик выдан головой мне, поэтому во всем, что касается старого князя, моя полная воля. Как говорится, хочу съем, хочу в масло спахтаю… Ох и набрался же я тут этих поговорок, кошмар да и только.
Вообще-то я мог бы попросту проигнорировать Долгорукого. Пришел и пришел себе – пусть стоит. А я ноль внимания, фунт презрения. И ведь будет стоять, терпеть и ждать, пока не соизволю простить, – таков обычай. Я, когда узнал это от Воротынского, первым делом уточнил:
– И день можно, и два?
– Хошь седмицу, – отрезал тот недовольно, но затем, помолчав, примирительно заметил: – Конечно, старый черт заслужил, чтоб его так-то, но на Москве люд доброту ценит, да и тебе в суровость впадать негоже – чай, тесть.
– Постоит пару дней, не прокиснет, – упрямо буркнул я, лихо опрокидывая в себя очередной кубок с медом.
На самом деле Андрей Тимофеевич не простоял и получаса. А вот теперь я веду его к себе и посажу за стол в знак того, что наказание для него кончилось, хотя по уму надо было бы его выдержать на холоде, под зарядившим с утра осенним дождем хотя бы пару-тройку часов. Ну и ладно, кто старое помянет… Да и о каком наказании может идти речь, если сейчас, может статься, жизнь моей ненаглядной под угрозой, и убрать эту угрозу в состоянии только Долгорукий.
