Его приветливость исходила от чистого сердца. Я спросил его, почему ему пришло в голову обратиться ко мне по-арабски. Он указал на моего вороного:
— На таком жеребце может скакать только араб. Это настоящий пустынный жеребец. Красные ноздри! Его матерью была случаем не кобыла Кохели?
— У вас верный глаз! Его родословная именно такова, как вы говорите.
— Вы счастливый и богатый человек. Но копыта подсказывают мне, что он родился в песчаной, а не в каменистой пустыне
— И это верно. А эта суровая местность — не ваша ли родина?
— Да.
— Как же вы научились так тонко различать арабскую породу?
— Я хаджи. После паломничества поехал в Таиф, где изучал коневодство на заводах шерифа Мекки.
Мне была известна эта элитная кавалерия, и уровень постановки коневодства там был весьма высок. У султана были лучшие в мире конюшни. Неудивительно, что этот молодой человек отточил там свое мастерство. Было весьма любопытно видеть перед собой бывшего кавалериста из Мекки.
— Я почему вы там не остались? — спросил я его. Он покраснел, потупил взгляд, потом глаза его загорелись, он глянул на меня и произнес только одно слово:
— Махабба16.
— Надо же!
Я произнес слова эти сочувственно, но на его лице отразилась такая грусть, что мне больше не захотелось томить его душу, поэтому я увел разговор в сторону.
— Насчет лошади вы догадались верно, а вот в отношении всадника ошиблись.
— Как? Вы что, бедуин?
— А что, я сижу на лошади как бедуин?
— Да нет, вашу посадку я заметил сразу, как только вас увидел.
— И удивились?
— Да.
— И правильно! Скажите честно, что вы подумали?
— Я не мог понять одно — зачем владельцу столь ценного коня ездить так быстро?
— Но именно так и ездят во всем мире!
Он бросил на меня какой-то особенный взгляд и спросил:
— Вы на меня обиделись?
— О нет!
— И все же.
— Не забивайте себе голову. То, что вы сказали, мне уже говорило много людей, и я ни на кого не обижался.
— А почему бы вам не научиться скаковому искусству?
— Знаете, сколько у меня кроме этого забот?
— Может быть. — Он засмеялся, не веря мне.
— Вы сомневаетесь?
— Да.
— А если я вам скажу, что я уже год вылезаю из седла только для того, чтобы поспать?
— Аллах акбар!17 Он создает людей и наделяет каждого особым даром, но и лишает чего-то. Я знавал одного, который не умел свистеть. А другие свистели, когда еще лежали в колыбели. И с ездой верхом то же самое. Наверное, Аллах наделил тебя иным талантом.
— Верно.
— Можно узнать, каким?
— Питьем.
— Питьем?! — переспросил он ошарашенно.
— Да, я пил еще в колыбели.
— Обманываете!
— Не верите?
— Нет, напротив. Этот талант многим известен. Но не стоит им гордиться. Верховой езде куда сложнее научиться.
— Это я заметил.
Он посмотрел на меня с большим сочувствием, а потом спросил:
— А позвоночник у вас здоров?
— Да.
— А грудь?
— Тоже.
— А почему тогда вы держите его так криво, а грудь так вытягиваете?
— Я видел — так же поступают другие.
— Значит, это все плохие наездники.
— Наоборот, хорошие. Всадник, который любит свою лошадь, ищет способ избавить ее от лишнего веса. А арабы и турки до этого не додумались.
— Не понимаю.
— Я имею в виду вас.
— Так вы не араб?
— Нет.
— А кто же?
— Немче.
Тут он поклонился и сказал:
— Я видел в Стамбуле много людей из Алемании. Они продают полотно, ткани и лезвия ножей. Они пьют пиво и поют песни. Но верхом я никого из них не видел. А в Алемании много солдат?
— Больше, чем в османлы мемлекети.
— Но с кавалерией, должно быть, дело обстоит плохо,
— Они скачут так же, как и я.
— Правда?
— В самом деле.
— Как это грустно. — Он искренне расстроился и, верно, подумав, что зашел слишком далеко, спросил: — Вы здесь чужак. Можно спросить, куда вы направляетесь? Может быть, я окажусь вам полезен?
Мне не хотелось рассказывать ему свою историю, и я сказал лишь:
— В Енибашлы.
— Тогда мы еще четверть часа сможем ехать вместе, а потом я сверну направо в Кабач.
— Вы там живете?
— Вам интересно, кто я?
— Нет. Мне было только любопытно, как вы в таком молодом возрасте попали на службу к владыке Мекки и как вы от нее отказались.
— Вы уже знаете, почему это произошло. Раньше я был часовщиком, а теперь книготорговец.
— У вас свой магазин?
— Нет, все мое имущество со мной, в этой самой сумке. Я продаю эти вещи…
Он залез в сумку и вытащил бумажку. Там была фатиха, первая сура Корана, начерченная расщепленной тростниковой палочкой почерком «насх», украшенная позолотой. Похоже, у него было большое число этих листков.
— Это написано в Мекке?
— Да.
— Хранителями Каабы?
Он сделал хитрое лицо и пожал плечами.
— Понимаю. Ваши покупатели предполагают, что это именно так.
— Да. Ведь вы — немче, значит, христианин. Вам я скажу — я написал их сам, хотя и в Мекке. Заготовил их большое число и получил хорошую прибыль.
— А сколько стоит одна штука?
— Зависит от возможностей покупателя. Бедному — один пиастр, а с богатых людей я беру и по десять, и даже больше. На эти деньги я содержу еще и больного старого отца, и на детали для часов хватает.
— Ага, так, выходит, вы работаете и по старой специальности?
— Да, у меня есть часы, которые я намереваюсь предложить великому господину. Вторых таких во всем государстве нет. Если он их приобретет, я обеспечу себе жизнь надолго.
— Произведение искусства?
— Несомненно.
— А вы доведете их сами?
— Конечно, это моя забота, думаю, мне удастся. А потом, потом поговорю с этим Бошаком.
Последние слова он произнес дрожащим голосом. Названное имя заставило меня вздрогнуть. Так ведь звали пекаря, к которому я направлялся!
— Бошак? Кто это?
— Ее отец.
— А почему вам заранее не поговорить с ним?
— Он вышвырнет меня, если я сейчас к нему приду. Ядля него беден, слишком беден.
— А он что, богат?
— Нет, но она — самая красивая девушка в Румелии. Я прикрылся рукой от солнца и сказал:
— Однако сегодня жарковато!
— Да, здесь жарко, — ответил он, погрозив кулаком той стороне, где, как я предполагал, находилась деревня Енибашлы. — Я был недавно у ее отца, но он указал мне на дверь.
— А эта красавица тоже пренебрегает вами?
— Нет, мы видимся вечерами и беседуем.
— Тайно?
— Да, иначе не получается.
— А кто ее отец?
— Пекарь и красильщик. А ее зовут Икбала — Приносящая Счастье.
