Финансовая политика королевского правительства, приведшая к увеличению налогов и ухудшению жизни низов, стала причиной социальных бунтов и созыва Генеральных штатов[27], где уже были представлены все сословия. Стремление аристократии ограничить власть короля, преобразовав монархию в конституционную монархию, для чего тайно подогревалось недовольство низов и поддерживались его выступления, закончилось стихийной народной революцией, у которой нашлись свои трибуны недворянского происхождения. Национальный конвент принял постановление об отмене монархии, была провозглашена республика. Король Людовик ХVI был низложен, арестован и казнен. Его семья находилась в тюрьме, начался судебный процесс над его супругой – ненавистной «австриячкой» Марией-Антуанеттой. Сын короля Людовик, по рождению наследник престола, был отдан в семью сапожника, где его должны были приучить к физическому труду. По всей стране шла охота на тех, кто еще недавно был у власти, на аристократов.
Принятый Конвентом закон о подозрительных позволял арестовать и отправить на гильотину любого дворянина лишь за его происхождение, руководствуясь революционной целесообразностью. Это помогало молодой республике решать экономические проблемы: реквизированные имения и ценности казненных шли на содержание огромной армии, одновременно сражавшейся с австрийскими и прусскими войсками и подавлявшей мятеж в Нормандии.
Ночные путники, проходя возле приземистой церкви Святого Дионисия, привычно перекрестились. Тот, который был ниже ростом, громко горько вздохнул и не смог не возмутиться:
– Все церкви разорены, колокола переплавлены в пушки, а Эбер[28] с «бешеными» повадился проводить в них атеистические оргии, оскверняет святые места!
– Дядюшка Рене, у меня такое чувство, что с тех пор, как я уехал отсюда, прошла вечность. Я не узнаю Парижа.
– Здесь прошла вся моя жизнь, а теперь я сам его не узнаю. Ныне Париж напоминает мне зловещее чудовище, затаившееся во мраке, готовое в любой момент наброситься на тебя и растерзать. Раньше парижане остерегались ходить по улицам ночью, а сейчас днем творятся вещи похуже, чем когда город в ночное время переходил во власть обитателей Двора чудес[29].
– Я предполагал, что после того, как славная патриотка Шарлотта Корде кинжалом усмирила Марата[30], это кровавое чудовище, здесь стало спокойнее.
– Ошибаешься, результат оказался противоположный – влияние якобинцев лишь возросло. Им удалось изгнать из Конвента правительство жирондистов, и даже Дантон оказался не у дел. Раньше Францией правил триумвират, а теперь вся власть у «неподкупного» – Робеспьера, провинциального адвокатишки, который волею толпы вознесся на вершину власти! Благодаря ему и якобинцам, гильотина на площади Луи XV[31] работает без устали.
– Я рассчитывал задержаться здесь на несколько дней, окунуться в шумную и веселую парижскую жизнь, по которой в провинции весьма соскучился, но вижу, что от нее остались одни воспоминания. Так что в ближайшее время я отправлюсь к маркизу де Лескюру[32].
– Шарль, это разумное решение, сейчас не до веселья. Париж – это громадная ловушка для таких, как мы, людей благородных кровей – на нас словно проставлены метки смерти. Однако, поверь мне, старому воину, война совсем не такая, какой ты ее представляешь. Это не только сражения, где рискуешь жизнью и должен первым нанести смертельный удар, чтобы не получить его от противника. В основном война – это вши, плохая еда, ужасные условия существования, общение со всяким сбродом. Все же более почетно погибнуть в бою, чем оказаться обезглавленным на потеху плебса, дорвавшегося до власти.
– Дядюшка, почему вы остаетесь здесь, а не уедете в одно из ваших имений?
– Здесь не так весело, как в прежние годы, и совсем не безопасно, но это – Париж! – с грустью в голосе ответил Рене.
Впереди послышались хриплые голоса и неясный шум. Путники едва успели спрятаться за углом здания, как из переулка вышло с полдесятка вооруженных ружьями солдат под предводительством офицера в треуголке и подпоясанного трехцветным шарфом национального гвардейца. Патруль прошел совсем близко, но не заметил затаивших дыхание и старающихся слиться с темнотой путников. Только когда шум, производимый патрулем, совсем стих, они продолжили движение.
– Будет ближе и безопаснее, если мы пойдем через парк Пале-Рояль[33], – предложил дальнейший маршрут движения Рене.
– Дядюшка, помнится мне, герцог Орлеанский превратил эти чудесные парк и дворец в клоаку разврата, там теперь слишком людно, – возразил Шарль. – Ришелье и Мазарини восстали бы из гроба, узнав, что произошло с их резиденцией!
– Шарль, так было раньше, а сейчас там тихо, как на кладбище ночью. Большинство увеселительных заведений и казино закрыты. Да и на что играть? Граждане обязаны сдать на нужды Республики золото и серебро, чтобы взамен получить бумажки, которые ничего не стоят, а те, кто не сдаст, вполне могут оказаться в тюрьме. Закрыли даже Театр комедиантов[34]. Сам гражданин Филипп Эгалите[35] не далее как вчера был арестован и брошен в тюрьму Консьержери. Что его ожидает, известно любому мальчишке из предместья, – гильотина.
– Ну и поделом предателю! – Шарль с презрением сплюнул под ноги. – Ведь именно герцог-гражданин приложил немало усилий и потратил кучу золота, чтобы выпустить на волю ужасного зверя по имени революция, тайно вооружив пиками чернь и гризеток из Сент-Антуанского предместья. Напрасно он считал, что зверь станет кушать с его руки и все рычаги власти будут у него.
– Дикий зверь пожирает все кругом, не удовлетворившись предназначенными ему подачками. Нет сомнений, что революция, это кровожадное чудовище, сожрет всех, кто высвободил его, а потом съест и себя.
Шарль вспомнил старинную гравюру, изображающую гигантскую змею, которая пожирает саму себя с хвоста. Издалека бросив взгляд на печальную громаду дворца, еще несколько лет назад постоянно ярко освещенного, праздничного, путники вновь углубились в лабиринт бесконечных улочек, где порой даже трудно было протиснуться между стенами домов и существовал риск быть облитыми помоями или, и того хуже, содержимым ночных горшков. И только выйдя на широкую улицу Святого Мартина, они смогли с облегчением вздохнуть. Уже через десять минут они стояли перед особняком на улице Святого Антония. Впрочем, улицы больше не назывались именами святых, теперь у них были более прозаические названия, которые Шарль даже не пытался запомнить.
За железными решетчатыми воротами виднелся аккуратный дворик с английским газоном и приземистый одноэтажный дом с двумя флигелями и четырьмя колоннами перед парадным входом. Здесь, как и в соседних домах, было темно и пустынно. Рене уверенно взялся за кольцо и негромко стукнул четыре раза. Шарль вздрогнул, так как привратник, закутанный в темный плащ, неожиданно возник за воротами, словно его соткали из холодного ночного воздуха.
– Что вам нужно, граждане? – Настороженно разглядывая ночных гостей, привратник деланно зевал, всем своим видом изображая недовольство разбуженного человека.
– Вандея, – произнес Рене условленное слово.
– Входите, господа. – Привратник бесшумно открыл ворота и сразу же закрыл их за вошедшими, а те быстрым шагом направились к входу в левый флигель.
– Прошу ваши шляпы и плащи, господа.
Шарль отдал ему и трость, и привратник не удивился ее необычной тяжести, сразу сообразив, что в ней скрыт длинный стилет. Сюртук Шарля был подхвачен ремнем, на котором висели две кожаные кобуры с пистолетами.
– Вы как будто собрались на войну, господин.
– А разве сейчас не война?
– Оружие все же прошу сдать. Не беспокойтесь, господин, у нас спокойно.
– Шарль, пистолеты тебе не понадобятся – здесь собираются только проверенные и надежные люди, – поддержал привратника Рене.
Сняв плащ, Рене оказался весьма полным господином средних лет, в светлом парике на шарообразной голове. Шарлю, племяннику Рене, шел двадцать четвертый год, он был крепкого телосложения, но по-юношески гибок, лицо его было красивым и гармоничным, как у древнеримской статуи.
Шарль, горя нетерпением оказаться в гостиной, снял ремень с пистолетами. Он был из знатного и богатого семейства де Виржи, владеющего поместьями и замками в Аквитании. Пять лет назад отец представил его ко двору, и очаровательная принцесса де Ламбаль, покровительственно улыбаясь, сказала, что он словно ожившая скульптура Давида гения Микеланджело. Тогда Шарль покраснел, хотя и не понял, что скрыто в ее словах – восхищение или насмешка? Впоследствии он съездил в Италию, чтобы самому взглянуть на эту скульптуру. Внезапно ему вспомнилась завитая и напудренная голова принцессы на острие пики мясника Гризона во время сентябрьских событий прошлого года[36], и он вздрогнул.
