— И не прибрано, не угояно!
Синие шепчутся со двором сени. Храпит по-лошадиному густо-синий двор.
— Угоится!
— Я и то подмела тут два раза днем-то. И все равно что не метено… опять сор. Сору-то по всей елани!
Фиолетовая борода у Калистрата Ефимыча. Голос черный, далекий.
— Ничего, пройдет…
— Тут родить-то — поди, и бабки-повитухи не найдешь… Восподи!
Черно-синий метнулся по небу ветер. Пробежал по горам и нырнул в тайгу, спать, в валежники замшелые и теплые.
Осень!
Рвалась долина желтой и твердой грудью. Но жали, приминали бока крутые лесистые горные склоны. Трещали сухостоями кабаны и медведи.
Новоселы встречали на площадях сел и деревень посланных из Лисьей заимки. Сбирались густо пахнущие людским потом толпы. Пыль цвела над площадью.
Цвели желтыми пятнами соломенные незнакомые крыши. Лица же были свои — пыльные и волосатые, крепко пахучие.
Темно и густо ревели сотни глоток.
— Не замай!…
— Верна-а!…
— Не дадим землю-ю!…
И вечерами длинные железные ходки по твердому каменному тракту шли в горы, в Лисью заимку.
Поселки уходили за поселками. Меняли агитаторам тонконогих лошадей.
По отлогому спуску еланями и редким оранжево-золотистым лесом спускались они в долину Копай.
Рассказывали — где-то в долине ищет их конная милиция и отряды атамановцев.
— Трусишь? — спрашивал Никитин.
Калистрат Ефимыч отвечал неспешно:
— Смотрю.
Спали в лесу. В поселке боялись. Калистрат сушил на суке над костром портянки. Фыркали стреноженные лошади. Ночи стояли холодные и синие.
Сказал как-то Никитин:
— Серб говорит — мужик дрянь. Верно. Мужик — тесто.
— А ты что же, парень, дрожжи? — спросил Калистрат Ефимыч.
— Я — квашня. Дрожжи другое…
— Кумыния твоя?…
Никитин, протягивая к огню озябшие руки, ответил:
— Сам знаешь. Ты другой. Ты не тесто, Поезжай обратно, Что с нами?
— Не хочу, — упорно и тупо проговорил Калистрат Ефимыч. — Не поеду.
Пили в пустой школе чай. Никитин подошел к висевшей карте и, указывая трубкой, сказал:
— Петербург.
Калистрат Ефимыч подошел к стене и спросил:
— Где? Тута? Та-ак… А нашева поселка Талицы?…
— Нет.
— Нету? — переспросил Калистрат Ефимыч. — Совсем нету? Ето зря.
Помолчал, вздохнул, возвращаясь к столу.
— А может, и на самом деле не надо ево… Поселок-то!
Вечером сказал Никитину:
— Поеду я, парень, на заимку. Подумать надо. Ничево не пойму. Кричат, сбираются, люду тьма. Я все больше у себя на пригоне мозговал.
Никитин сухо улыбнулся.
— Поезжай. По бабе скучаешь?
Мягко ступая, отошел от него Калистрат Ефимыч. Лицо строгое и, как кусты над оврагом, нависли брови.
— И по бабе скучать не всякий умеет. Ты, поди, не скучашь?
— Нет.
— Тоже зря. Надо о чем-нибудь скучать.
— Я скучаю.
— Знаю.
Медленно и лениво зевнул.
— Ты, Микитин, по человеку скучашь, а я по вере… Тебе легче — у те человек-то под рукой.
И, поглаживая прямую поясницу, прошелся по комнате. На опрокинутых партах густо лежала пыль. Сурово, неустанно шевелили деревья стены школы.
— Около вас-то, Микитин, я разговаривать учусь, А только нет у вас какова-то гвоздя в душе…
— Какого?
— Самого главного. Может быть, на котором подпорка держится… Тут тебе народ жалится, а ты гришь — бей.
— Бей! Только…
Вбежал рыжеволосый Наумыч и еще в сенях заорал:
— Кузька-а приехал, братаны!
Был Кузьма — борец, высокий, под потолок, круглоголов, с плоским и широким, как пельмень, носом. Звонко, точно лось, ступая башмаками, прошел в передний угол.
Медленно оглядел комнату своими узенькими глазами. Спросил Калистрата Ефимыча:
— Ты Микитин-то, што ль?
— Нет.
Кузьма опустил коротко остриженную голову, хотел, должно быть, что-то подумать, но, вяло шевеля толстыми губами, сказал:
— Ладно, коли… Меня мужики привезли. Микитина, грит, надо… мне. А на кой, не знаю. У вас тут поись нету?
Глухо положил толстые и темные, как кедровые сучья, руки на лавку. Потными, скользкими буграми подымалось тело под рубахой. Шеи у него не было, и круглая голова сонно дремала на кочковатых плечах.
Густо запахло в комнате спелым овсом и мхами.
Рыжеволосый Наумыч сказал ласково:
— А ты, Кузя, вздремни пока.
Кузьма покорно закрыл глаза. Наумыч крепко, как по стулу, стукнул его в плечо:
— Ты, Микитин, его не знашь? Кузька эта, батырь первый, борец по-городскому-то. Он, парень, в прошлом лете хребет видмедю сломал.
— Ну?
— На байгу привезли. В Чиликтинску долину баи кыргызов сгоняют. Байга — праздник будет. И будет такой кыргыз — батырь Докой. Он, парень, в Бухаре и по всей Азии кроет А мы на нево Кузьку… Понял?
— Нет.
— Ишь! Как же это ты не понял? Кузька-то с ним бороться будет.
— А потом?
— Поборет — и нам кыргызов лупить можно,
— Зачем?
Рыжебородый стукнул нога о ногу. Никитин надевал шинель. Калистрат Ефимыч сел в угол, подле поломанного шкафа.
— Чудак ты, паре-батюшка. Однако ничо не понял. Я те по пальцам раскладу… Кыргызов лупить надо, потому им офицеры с Толчаком кабинетские земли отдают. Ето раз! Баи, ихни богачи по-нашему, дикие дивизии, может, сто дивизий сооружают с Расеей воевать… из кыргызов. Ето два.
Никитин поправил под шинелью револьвер, сказал резко:
— Наш отряд не пойдет.
— Куды?
— Киргизов бить.
Наумыч взял Кузьму за плечо, потряс,
— Кузя, Кузя. Микитин-то здесь!
Кузька повел редкими бровями и поднялся.
— Который? — медленно, как прорываясь через чащу, спросил он.
Наумыч указал. Кузька, как из омута, далеко посмотрел на Никитина и протянул:
— Ты, што ль, Микитин-то?… Меня мужики привезли…
Он засопел. Наумыч сказал Никитину шепотом:
— С ним только со сна и баять можна!
Кузька, пришепетывая, медленно проговорил:
— Кыргызы-то, бают, землю отымать будут… Так ты тово!… не давай!… А я кыргыза-то тово… борца-то ихнева… убью!…
Он вытер со скулы пот и опустился на лавку. Наумыч проговорил заботливо:
— А ты, Кузя, усни!
Кузьма сонно забормотал:
— Не хочу. Поись дай!
Наумыч согласился.
— Пойдем.
Кузьма шумно, как вода, прорвавшая плотину, вздохнул. Звонко ступая огромными башмаками, вышел. Тройка отъехала от крыльца.
Никитин снимал и надевал фуражку. На лице его лежала пыль, и утомленно, точно подымая пуды, двигались тонкие веки.
— Ну? — спросил лукаво Наумыч.
