ІV
— Ну, что было дальше, — продолжала Марья Даниловна, — о том ты, Никита Тихоныч, можешь догадаться. Полюбили мы друг друга, дни и ночи коротали вместе, слова любовные нашептывали друг другу. Князь и так, и так улещал меня, обеты давал, поверила я ему в те поры, как Богу. А потом…
Она вдруг опять замолчала, и ей, видимо, трудно было выговорить то, что лежало на ее душе.
— А потом? — переспросил Стрешнев. И она с озлобленной решительностью ответила:
— А потом то, что всегда бывает с нами, молодыми девушками. Наигрался, насмеялся и бросил. Обесчестил он меня и покинул, уйдя в поход с царскими войсками.
— Что же ты сделала? — суровым голосом спросил Стрешнев.
— Кинулась было бежать за ним… Решила настичь его, где бы то ни стало. Дойду, думаю, до самого царя, буду бить ему челом, просить его защиты от злого обидчика. Собрав кое‑какие деньжонки, оставленные мне князем, пустилась я в путь‑дорогу, но, остановившись в какой‑то корчме, почувствовала я себя больной…
Марья Даниловна говорила все тише и тише, как будто у нее не хватало голоса и тяжело было переживать теперь печальную историю своего прошлого.
— В корчме этой родился ребенок, мое дитя…
— Где же он? — спросил Стрешнев, схватив ее за руку.
Она резко отдернула руку, вздрогнула, побледнела вся, затряслась как‑то.
— Он умер, — чуть слышно, волнуясь, проговорила она.
— Умер? Отчего он умер?
— Умер, да и все тут. А на что ему было жить? Чтобы связать меня по ногам и рукам, чтобы погубить мою жизнь?
— Марья! — воскликнул князь. — Говори, что ты сделала с ним?
Она презрительно взглянула на него.
— Я? — протянула она. — Я ничего не сделала, Бог прибрал его с моей дороги.
Больше она ничего не сказала, но Стрешнев понял по ее широко раскрытым глазам, в которых стояло выражение ужаса, что она скрывает истинную историю этой смерти.
Марья Даниловна не могла сознаться ему, что ребенок погиб не своей смертью, что преступление это видел один из приставов царских, который увлекся молодой и прекрасной преступницей, предложил ей все, чем обладал — свое имя и бедность — и обещал спасти ее от кары за ее грех. Но она, наружно согласившись, бежала ночью тайком.
— Но что же сталось с тобой? — спросил Стрешнев, прервав ее думы.
— Я пошла дальше. Куда, зачем, я не знала. Я просто шла, долго, долго шла; по дороге ограбили остававшиеся у меня деньги, и я очутилась одна на большой дороге, и мне оставалось умереть с голоду. Тут я пробралась через русские войска до самого Мариенбурга. Если я не умерла вовсе с голоду, то потому, что питалась людским подаянием, людской жалостью. В Мариенбурге я зашла в ближайшую таверну, где ты и нашел меня вместе с Мартой, вдовой молодого офицера. И ты нас обеих увел. Остальное ты знаешь! Ты пленился мной, увез меня в Россию, заточил в этом поместье и силой сделал меня своей наемницей.
Никита Тихонович сидел, понуря голову. Она, окончив рассказ, встала перед ним во весь рост и, гневно глядя на него, проговорила чуть не задыхаясь.
— Теперь ты знаешь всю мою жизнь. Я рассказала тебе ее, чтобы ты знал меня всю, как есть, всю мою душу… Могу ли я любить тебя, могу ли я любить вас всех, русских? Вы разбили мою молодую жизнь, вы надругивались и тешились надо мной. Горечь и обида легли на мою душу, и я ненавижу, ненавижу вас. Месть живет во мне! Нет, полно! Полно мне жить по чужим домам в холопках да отдавать свою красоту на стыд и поругание! Умереть лучше! Боярыней мне не быть, а холопкой у ваших боярынь быть мне не к лицу и негоже. Женой твоей быть я согласна, а наложницей никогда! Держи меня силой, сколько хочешь, но доброй волей я у тебя не останусь. Любить тебя я не буду и, как только будет возможность, я уйду от тебя, уйду на все четыре стороны, куда глаза глядят. Нет, Никита Тихоныч, не удержать тебе меня никакими силами.
Глаза ее сверкали гневом, и она была такой красавицей в величии этого гнева, что Стрешневу сделалось страшно ее силы.
Но он постарался повлиять на нее убеждением:
— Машенька, — сказал он, — ты знаешь, что я люблю тебя, люблю настолько, что сейчас сделал бы тебя своей женушкой перед Богом и людьми. Но, ты знаешь, я женат, и жена не камзол, который можно скинуть с плеч, когда он тебе неудобен. Что поделаешь, моя дорогая любушка? Видно, надо терпеть…
— Довольно я натерпелась.
— Надо терпеть, — упорно повторил он, — идти некуда. Куда ты пойдешь? Ни людей, ни дома, ни родины нет у тебя… Уйдешь — погубишь свою душеньку, да не одну свою…
— Не твою ли? — насмешливо проговорила она.
Он встал, подошел к ней, нагнулся к самому лицу ее и, значительно понизив голос, проговорил:
— Погубишь того, кого носишь под сердцем.
Но она задрожала от гнева.
— Так это — он? — почти закричала она. — Виновата я в этом что ли? Просила я об этом что ли? Опостылели вы все мне, и бежать я хочу от вас, чтобы глаза мои не видели вас и уши мои не слышали вас. Твой ребенок! Да мне‑то что?..
— Марья!.. — строго остановил он ее.
Но она была вне себя.
— Уйду, уйду, — твердила она.
— Да разве тебе нехорошо здесь? — пробовал он ее успокоить. — Дом — полная чаша, и челяди у тебя в услужении много. А разве Наталья Глебовна издевается над тобой? Разве ты можешь сказать, что ты — ее холопка, а не подружка ее? Ты знаешь, детей у меня нет, Бог не благословил нас с женою. Я уже говорил с ней; ведь она — тихая, кроткая, простая женщина, ангел Божий…
— Ну и милуйся с ней, зачем тебе я занадобилась еще? — мрачно сказала она.
— Ах, зачем? Разве я знаю? Затем, что я люблю тебя и жить не могу без тебя. Затем, видно, что ты не любишь меня, что ты будешь матерью моего ребенка… Ах, Машенька, я всю жизнь мечтал об этом, и вот, надо быть, Бог услышал меня. И твой ребенок будет нам вместо родного. Наталья Глебовна уже и теперь любит его и готовит ему приданое.
— Не рано ли? — зловеще прошептала Марья Даниловна, но он не слыхал этих слов.
— Останься же с нами, не губи меня и себя! Мы оба заботимся о тебе. Жена глубоко схоронила обиду в своем незлобивом сердце и простила нам обоим нашу любовь.
— Не нуждаюсь я в ее прощении.
— За что ты не любишь ее? — продолжал Стрешнев, сам не зная, что говорит. — Ведь не она тебя обидела, а ты ее; ведь ты стала ее разлучницей. А она, напротив, помирилась с тобой, полюбила тебя.
— Очень нужно!..
— Машенька, одумайся, прошу тебя.
— Доколе не стану боярыней Стрешневой, дотоле не буду любить тебя.
— Да пойми, не могу же я взять тяжкого греха на душу и извести неповинную жену мою.
