– Они уже осуждены, ваше величество!
– Пусть так, – заключил король. – У вас еще будет время и место, чтобы убедить меня в этой ужасной необходимости. А сейчас пойдемте, господин кардинал, преклоним колени перед алтарем и возблагодарим господа за то, что он отвратил от нас опасность такого заговора.
– Государь, – заметил, в свою очередь, герцог де Гиз, – все же не следует преувеличивать значение событий и придавать им больше важности, чем они заслуживают. Ведь это была простая смута, только и всего.
В манифесте, обнародованном судебными крючкотворами, было сказано, что повстанцы «не посягают ни на венценосную особу короля, ни на принцев крови, ни на государственный строй», и все-таки их обвинили в открытом мятеже, а посему их ждала обычная участь побежденных в гражданской войне. В те времена у гугенотов было мало шансов на помилование даже в тех случаях, если они были просто мирными и покорными верноподданными. И действительно, кардинал Лотарингский проявил себя в судопроизводстве как истинный церковник и неважный христианин. Он поручил ведение дел замешанных в мятеже вельмож судебной палате города Парижа и канцлеру Оливье. И судебная машина завертелась с завидной быстротой: допросы снимали мгновенно, приговоры выносили еще быстрее.
Ну, а для рядовых участников восстания даже и формальности признавались излишними; их попросту вешали и колесовали тут же, в Амбуазе, не утруждая этим судебную палату.
Наконец усердием благочестивого Карла Лотарингского все было завершено меньше чем в трехнедельный срок.
На 15 апреля была назначена в Амбуазе казнь руководителей гугенотов: двадцати семи баронов, одиннадцати графов, семи маркизов и пятидесяти дворян.
Этому сомнительному религиозному торжеству постарались придать должный блеск и размах. Приготовления были грандиозны. От Парижа до Нанта внимание населения привлекалось всеми доступными в те времена способами: о казни объявляли во всеуслышание и глашатаи и священники.
В назначенный час на площадке перед замком, у подножия которого предстояло разыграться кровавой драме, возникли три изящные трибуны; средняя из них, самая нарядная, предназначалась для королевского семейства.
Вокруг были установлены дощатые скамейки, на которых разместились «верноподданные» из окрестностей, коих удалось пригнать сюда волей или неволей. Кроме того, многие прибыли просто из любопытства или же из фанатизма. Вот все эти причины и привели в Амбуаз столь великое стечение народа, что накануне рокового дня больше десяти тысячам «гостей» пришлось ночевать в поле.
Утром 15 апреля все городские крыши были усеяны народом, а за прокат окна, выходившего на площадь, платили по десяти экю – громадные деньги по тому времени.
Посреди огороженного пространства был установлен широкий помост, крытый черным сукном. На помосте высилась плаха.
Сбоку стояло кресло секретаря суда, которому надлежало вызывать осужденных поименно и каждому оглашать приговор.
Площадь охраняли рота шотландских стрелков и личная стража короля.
После торжественной мессы в часовне Святого Флорентина осужденных подвели к подножию эшафота. Рядом с ними шли монахи, убеждая их раскаяться, отказаться от своего вероисповедания. Но ни один из них не пожелал изменить своей вере. Они даже не отвечали монахам.
Между тем трибуны успели заполниться, за исключением средней трибуны. Король и королева, у которых чуть ли не силой вырвали согласие присутствовать при казни, заранее оговорили, что прибудут только к самому концу, к моменту казни главных зачинщиков мятежа.
В полдень началось аутодафе.
Когда первый из осужденных поднялся на эшафот, все остальные, дабы дать последнее утешение идущему на смерть и в то же время показать свою стойкость перед лицом врага и смерти, запели хором псалом:
Будь господь благоприятен,
Величье нам свое яви,
Твой образ, строг и благодатен,
Пусть светит нам лучом любви!
И после каждого песнопения слетала с плеч голова следующего осужденного. И так – раз за разом. Наконец через час уцелело лишь двенадцать человек – главных руководителей заговора.
Устроили перерыв: два палача слишком устали, к тому же к трибуне приближался король.
Лицо Франциска II было не просто бледно, но приобрело какой-то землистый оттенок. Мария Стюарт села по правую, Екатерина Медичи – по левую руку от него. Кардинал Лотарингский уселся рядом с Екатериной, принц Конде занял место рядом с молодой королевой.
Когда принц Конде, такой же бледный, как и король, показался на трибуне, все двенадцать осужденных низко поклонились ему. Он им ответил тем же.
– Я всегда уважал смерть… – громко произнес он.
Королю подобного внимания не оказали: не раздалось ни единого выкрика в его честь. Он сразу же это заметил и нахмурился:
– Ах, кардинал, и зачем вы только притащили нас сюда!
Карл Лотарингский поднял руку, как бы подавая сигнал, и в толпе раздалось несколько разрозненных криков:
– Да здравствует король!
– Слышите, государь? – спросил кардинал.
Король только покачал головой:
– Я слышу, как несколько дураков всячески пытаются подчеркнуть всеобщее молчание.
Тем временем королевская трибуна заполнилась: один за другим появились братья короля, папский нунций, герцогиня де Гиз… Вслед за ними поднялся на трибуну и герцог Немур. Он был хмур и явно озабочен. Наконец в самой глубине трибуны расположились два человека, присутствие которых было так же странно, как и присутствие принца Конде. То были Амбруаз Парэ и Габриэль де Монтгомери. Разные причины привели их сюда. Амбруаза Парэ вызвал в Амбуаз герцог де Гиз, которого крайне беспокоило здоровье его венценосного племянника. Мария Стюарт, видевшая, как угнетает Франциска самая мысль об аутодафе, попросила хирурга быть на месте на тот случай, если королю станет худо.
Габриэль же пришел сюда с вполне определенным намерением: попытаться еще раз спасти того, кого топор палача должен был поразить последним, а именно юного отважного Кастельно де Шалосса. Габриэль винил себя в том, что своими советами невольно привел его к гибели. Кастельно, как мы помним, сдался после того, как герцог Немур своею подписью обещал сохранить ему жизнь и свободу. А ныне… ныне ему предстояло быть обезглавленным.
Нужно отдать справедливость и герцогу Немуру. Когда он увидел подобное пренебрежение к своей подписи, он вне себя от гнева и отчаяния три недели ходил от кардинала к герцогу, от королевы к королю и обратно, прося, доказывая, умоляя спасти его честь, а заодно и Кастельно. Но канцлер Оливье, к которому его направили, объявил ему, что король не может иметь обязательств перед мятежниками и никак не отвечает за обещания, данные от его имени.
