Теперь он, как и Габриэль, пришел на это тягостное зрелище с тайной мыслью спасти Кастельно хоть в последнюю минуту.
Тем временем герцог де Гиз, восседавший на коне перед самой трибуной, дал знак, и снова застучал топор палача. За четверть часа скатилось еще восемь голов. Король был близок к обмороку.
Но вот у подножия эшафота остались только четверо осужденных. Секретарь прочитал:
– Альбер Эдмон Роже, граф де Мазер, повинный в ереси, оскорблении величества и вооруженном покушении на особу короля!
– Неправда! – возразил граф де Мазер и, показав народу почерневшие руки и истерзанную пытками грудь, добавил: – Вот что сделали со мной именем короля! Но я знаю, что ему об этом ничего не известно, и поэтому – да здравствует король!
Голова его упала.
Трое последних протестантов, стоявшие у подножия эшафота, снова затянули псалом.
Секретарь суда не умолкал:
– Жан Луи Альберик, барон де Ронэ, повинный в ереси, оскорблении величества и в вооруженном покушении на особу короля!
– Ты и твой кардинал – подлые лжецы! – воскликнул Ронэ и положил голову на плаху.
Остались двое.
– Робер Жан Ренэ Брикмо, граф де Вильмонжи, повинный в ереси… – продолжал секретарь свой кровавый перечень.
Вильмонжи омочил пальцы в крови Ронэ и поднял их к небу:
– Отец небесный! Вот кровь твоих детей, отомсти за них! – И пал мертвый.
Кастельно остался один, он пел:
Коварный враг в открытом поле
Готовил западню для нас,
Но только лишь по божьей воле
Мы стали пленными сейчас.
Ради спасения Кастельно герцог Немур не жалел денег. Секретарь, даже сами палачи были основательно задобрены. Поэтому первый палач сказался усталым, а для замены его другим потребовалось время.
Воспользовавшись неожиданным перерывом, Габриэль посоветовал герцогу рискнуть еще раз, и Иаков Савойский, наклонившись к герцогине де Гиз, шепнул ей что-то на ухо. Герцогиня, имевшая большое влияние на королеву, поднялась с места и, как бы не в силах перенести это кровавое зрелище, произнесла с таким расчетом, чтобы Мария расслышала ее слова:
– Ах! Для женщины это слишком тяжело! Поглядите, королеве нехорошо!
Но кардинал Лотарингский устремил на невестку суровый взгляд:
– Побольше твердости, сударыня! Вспомните: вы супруга герцога де Гиза!
– Вот это-то меня и пугает, – ответила герцогиня. – В такое время ни одна мать не может быть спокойной: ведь вся эта кровь и вся эта злоба падут на головы наших детей!
– Как жалки эти женщины! – пробормотал кардинал, сам не из храброго десятка.
В разговор вмешался герцог Немур.
– Это зловещее зрелище ужасает не только одних женщин. Разве вас, принц, – обратился он к Конде, – не волнует оно?
– Принц – солдат, он привык смотреть смерти в лицо, – едко усмехнулся кардинал Лотарингский.
– Да, в бою! Но не на эшафоте! – мужественно ответил принц.
– Неужели принц крови способен жалеть бунтовщиков? – спросил Карл Лотарингский.
– Я жалею доблестных воинов, которые всегда достойно служили Франции и королю!
Что еще мог сказать принц, сам находившийся под подозрением?
Герцог Немур понял его и обратился к Екатерине Медичи.
– Поглядите, государыня, там остался только один, – сказал он, намеренно не называя имени Кастельно. – Неужели нельзя спасти хоть одного?!
– Я ничего не могу сделать, – сухо ответила Екатерина и отвернулась.
Тем временем Кастельно поднимался по лестнице и пел:
Будь господь благоприятен,
Величье мне свое яви,
Твой образ, строг и благодатен,
Пусть светит мне лучом любви!
Взволновавшаяся толпа, забыв на минуту о своем страхе перед шпионами и мушарами, грозно заревела:
– Пощады! Пощады!
Оттягивая время, секретарь медленно вычитывал:
– Мишель Жан Луи, барон Кастельно де Шалосс, повинный и уличенный в оскорблении величества, ереси и покушении на особу короля.
– Мои судьи могут сами засвидетельствовать, что обвинение ложно! Нельзя признать низвержение тирании Гизов оскорблением величества! – во весь голос крикнул Кастельно и мужественно обратился к палачу: – А теперь делай свое дело!
Но палач, заметив легкое движение на трибунах, решил оттянуть время и сделал вид, будто подправляет свой топор.
– Топор порядком затупился, господин барон, – сказал он ему вполголоса, – а вы стоите того, чтобы помереть с первого удара… И кто знает, что может дать одна минута… Сдается мне, что дела там складываются вам на пользу…
Толпа снова зашумела:
– Пощады! Пощады!
В эту минуту Габриэль, отбросив всякую осторожность, громко воззвал к Марии Стюарт:
– Пощады, королева!
Мария обернулась, увидела его пронизывающий взгляд, поняла всю силу его отчаяния и бросилась на колени перед королем:
– Государь, на коленях молю вас! Спасите хоть одну-единственную душу!
– Государь! – с другой стороны взывал герцог Немур. – Неужто мало пролито крови? Привстаньте, государь! Достаточно одного вашего взгляда, чтоб помиловать его!
Франциск вздрогнул. Эти слова поразили его, и он решительно протянул королеве руку.
Папский нунций сурово одернул его:
– Помните, что вы христианнейший король из королей!
– Вот именно, христианнейший! – твердо сказал Франциск. – Да будет барон де Кастельно помилован!
Но кардинал Лотарингский, услыхав первые же слова, торопливо махнул рукой палачу.
И когда Франциск произнес: «помилован», голова Кастельно уже катилась по ступеням эшафота…
На следующий день принц Конде отбыл в Наварру.
XXX. Политика на иной манер
После этой страшной церемонии состояние здоровья Франциска II, и без того не блестящее, заметно ухудшилось.
Месяцев семь спустя, в конце ноября 1560 года, когда по случаю созыва Генеральных штатов двор находился в Орлеане, семнадцатилетний король слег.
В ночь на 4 декабря у постели короля разыгрывалась душераздирающая драма, развязка которой зависела от исхода болезни сына Генриха II.
В нескольких шагах от забывшегося сном больного и стоявшей рядом заплаканной Марии Стюарт сидели друг против друга мужчина и женщина.
Это были Карл Лотарингский и Екатерина Медичи. Екатерина Медичи, никому не прощавшая зла и затаившаяся было поначалу, неожиданно пробудилась от своего недолгого сна. Толчком к этому послужила Амбуазская смута.
Все растущая злоба против Гизов толкала ее в бурное море политики, и за эти семь месяцев она уже успела заключить тайный союз с принцем Конде и Антуаном Бурбонским и даже – опять же тайком – помирилась со старым коннетаблем Монморанси. Во имя одной ненависти она забывала другую.
