— Охраняйте дверь, — распорядился Генрих, — и не впускайте никого.
Нансе поклонился и вышел.
Генрих снова перенес взгляд на лежавшее перед ним безжизненное тело, которое могло бы показаться трупом, если бы слабое дыхание не шевелило едва заметно полоску кровавой пены, окаймлявшей его губы.
Генрих долго смотрел на Карла, потом, говоря с самим собой, сказал:
— Вот решительная минута: царство или жизнь?
В это мгновение гобелен за альковом чуть приподнялся, из-за него показалось бледное лицо, и среди мертвой тишины, царившей в королевской опочивальне, прозвучал голос:
— Жизнь!
— Рене! — воскликнул Генрих.
— Да, сир.
— Значит, твое предсказание — ложь; я не буду королем? — спросил Генрих.
— Будете, сир, но ваше время еще не приспело.
— Почем ты знаешь? Говори, я хочу знать, можно ли тебе верить?
— Нагнитесь.
Король Наваррский нагнулся над телом Карла. Рене нагнулся тоже. Их разделяла лишь кровать, но и это расстояние теперь уменьшилось благодаря их движению друг к другу. Между ними лежало безгласное и недвижимое тело умирающего короля.
— Слушайте! — сказал Рене. — Меня здесь поместила королева-мать, чтобы вас убить, но я предпочитаю служить вам, так как верю вашему гороскопу; оказывая вам услугу тем, что я сделаю для вас сию минуту, я спасу и свое тело, и свою душу.
— А не по приказанию ли той же королевы-матери ты это говоришь? — спросил Генрих, обуреваемый сомнениями и недобрыми предчувствиями.
— Нет, — ответил Рене. — Выслушайте одну тайну.
Он наклонился еще больше. Генрих сделал то же самое, так что их головы почти соприкасались.
Разговор двух мужчин, склонившихся над умирающим королем, приобретал характер настолько жуткий, что у суеверного флорентийца зашевелились волосы на голове, а на лице у Генриха выступили крупные капли пота.
— Выслушайте, — продолжал Рене, — выслушайте тайну, известную только мне. Я вам ее открою, если вы поклянетесь простить мне смерть вашей матери.
— Я уже обещал простить, — ответил Генрих, и лицо его омрачилось.
— Обещали, но не клялись, — сказал Рене, отшатнувшись от Генриха.
— Клянусь, — ответил Генрих, протягивая правую руку над головой Карла.
— Польский король уже едет, — торопливо проговорил Рене.
— Нет, — сказал Генрих, — король Карл задержал гонца.
— Король Карл задержал только одного, на дороге в Шато-Тьерри; но королева-мать предусмотрительно послала трех, по трем разным дорогам.
— О, тогда горе мне!
— Гонец из Варшавы прибыл сегодня утром. Король Польский выехал вслед за ним, и никому в голову не пришло его задерживать, потому что в Варшаве еще не знали о болезни короля. Гонец опередил Генриха Анжуйского всего на несколько часов.
— О, если бы в моем распоряжении была хотя бы неделя! — воскликнул Генрих.
— Да, но вы не располагаете даже семью часами. Разве вы не слышали звона оружия, которое раздавали людям?
— Слышал.
— Это оружие — против вас. Они придут даже сюда и убьют вас даже в опочивальне короля.
— Но король еще не умер.
Рене пристально посмотрел на Карла:
— Через десять минут он умрет. Итак, вам остается жить всего десять минут, а может быть, и меньше.
— Что же делать?
— Бежать, не теряя ни минуты, ни секунды.
— Но как? Если меня поджидают в передней, то убьют, как только я отсюда выйду.
— Слушайте! Ради вас я рискую всем, не забывайте этого никогда.
— Будь покоен.
— Идемте, потайным ходом я доведу вас до задней калитки. Затем, чтобы дать вам время убежать, я пойду к королеве-матери и скажу, что вы сейчас сойдете вниз; подумают, что вы сами обнаружили этот потайной ход и воспользовались им, чтоб убежать. Идем, идем!
Генрих наклонился к Карлу и поцеловал его в лоб.
— Прощай, мой брат, — сказал он, — я не забуду, что последним твоим желанием было видеть меня твоим преемником. Я не забуду, что последним желанием твоим было сделать меня королем. Почий с миром! От имени моих собратьев прощаю тебе их пролитую кровь.
— Скорей! Скорей! — сказал Рене. — Он приходит в чувство! Бегите, пока он не открыл глаза, бегите!
— Кормилица! — пробормотал Карл. — Кормилица!
Генрих схватил шпагу Карла, висевшую в головах у короля и теперь ненужную ему, засунул за пазуху грамоту о назначении регентом, в последний раз поцеловал Карла в лоб, обежал вокруг кровати и бросился в проход, который закрылся вслед за ним.
— Кормилица! — крикнул Карл громче. — Кормилица!
Кормилица подбежала:
— Что тебе, Шарло?
— Кормилица, — сказал Карл, приподняв веки и раскрывая глаза с расширенными зрачками, страшно застывшими в смертной неподвижности, — кормилица, пока я спал, что-то произошло во мне: я вижу яркий свет, я вижу Господа нашего Бога; я вижу пресветлого Иисуса Христа и присноблаженную Деву Марию. Они просят, они молят за меня Бога. Всемогущий Господь меня прощает… зовет меня к себе… Господи! Господи! Прими меня в милосердии Твоем… Господи! Забудь, что я был королем, ведь я иду к Тебе без скипетра и без короны. Господи! Забудь преступления короля и помни лишь мои страдания как человека… Господи! Вот я!
Произнося эти слова, Карл приподнимался все больше и больше, как будто двигался на голос того, кто звал его к себе, затем с последними словами испустил дух и, мертв, недвижим, упал на руки кормилицы.
Пока солдаты, отряженные Екатериной, занимали коридор, по которому Генрих должен был неминуемо пройти от короля, сам Генрих, по указанию Рене, проскользнул по потайному ходу к задней калитке, вскочил на приготовленную лошадь и поскакал в том направлении, где, как он знал, его ждет де Муи.
Вдруг несколько часовых обернулись на топот лошади, скакавшей по гулкой мостовой, и крикнули:
— Бежит! Бежит!
— Кто? — закричала королева-мать, подходя к окну.
— Король Наваррский! Король Наваррский! — орали часовые.
— Стреляй! Стреляй в него! — крикнула Екатерина.
Часовые прицелились, но Генрих был уже недосягаем.
— Бежит — значит, побежден! — воскликнула королева-мать.
— Бежит — значит, король я! — прошептал герцог Алансонский.
Но в ту самую минуту, когда Франсуа и королева-мать еще стояли у окна, подъемный мост загромыхал под лошадиными копытами, послышалось бряцание оружия, гул многих голосов, и молодой человек со шляпою в руке въехал галопом во двор Лувра с криком: «Франция!», а вслед за ним четверо дворян, покрытых, как и он, пылью, потом и пеною взмыленных коней.
— Сын! — крикнула Екатерина, протягивая руки в раскрытое окно.
