– Так же как простой народ в самой Испании, поднявшийся против захватчиков-французов.
– Да, и у нас есть свои собственные герои. Вице-король и его приспешники не понимают этого, им кажется, будто они могут затоптать огонь революции, но он распространяется повсюду. Он горит в Гвадалахаре и в Акапулько, в столице и в джунглях Юкатана, он полыхает даже в северных пустынях. Наш клич подхватывают повсюду, повторяют его снова и снова, и этот пожар не остановится, пока мы не обретем свободу.
Я заметил, что слезы у Ракель высохли. Ее глаза, чистые, как Господне небо, горели мечтой о свободе.
В глубине души я понимал, что Ракель права. Падре высвободил мощный революционный дух, пробудивший народ Новой Испании, и настоящее пламя полыхало ныне в сердцах пеонов, стенавших под бичами владельцев рудников и гасиенд. Они не желали более оставаться побитыми собаками, ибо падре дал им смелость, чтобы стоять насмерть в бою, хотя гачупинос, конечно же, и не признают этого до тех пор, пока не будет слишком поздно.
Ракель заговорила о Марине:
– Я позаботилась о том, чтобы она сподобилась подобающего погребения. В один прекрасный день, когда цель будет достигнута, могила донны Марины, Первой Дамы Свободы, станет местом настоящего паломничества.
Она обняла меня и с неподдельной заботой добавила:
– Хуан, если бы ты знал, как мне сейчас тяжело...
– Знаю. Не беспокойся, я не боюсь смерти. Они не увидят моих слез. Я не подведу падре и Альенде. Гачупинос не получат того удовольствия, на какое рассчитывают.
Ракель всхлипнула, уткнувшись мне в плечо, и я погладил ее по мягким пушистым волосам.
А потом... не знаю уж, сам я тому причиной или это дьявол проделывает такие шутки, но вышло вот что: буквально в следующий миг я уже овладел ею на своей койке, и оба мы задыхались от страсти. Я делал это с таким пылом, словно мы с Ракель были последними людьми во Вселенной, отныне и навсегда, до скончания времен. Впервые за всю жизнь, в которой было немало постыдного, я занимался любовью с любовью, отдавая всего себя: сердце, разум и душу. Мне нравилось думать, что Ракель наконец-то узнала, как я люблю ее. Сейчас. Потом. Всегда. Без сожалений.
¡Аy de mí! Это было крепче самой лучшей гаванской сигары и самого выдержанного бренди! Это оказалось более захватывающим, чем конная охота на ягуара, когда приближаешься к хищнику, чтобы сделать последний выстрел. Это было лучше ясного весеннего утра, когда солнце, взошедшее под гром канонады, освещает сочную траву у твоих ног, в которой валяется тело ненавистного врага...
Прежде чем Ракель ушла, я крепко прижал ее к себе и прошептал ей на ухо тайну.
А затем, оставшись наедине со своими мыслями, я понял, как мне следует поступить.
Когда караульный открыл «иудин глазок» и сунул в камеру миску бобов, я сказал:
– Позови начальника стражи, мне охота с ним посекретничать.
– Ну конечно. Сейчас я побегу и скажу капитану, что принц прокаженных призывает его пред свои светлые очи, – с издевкой отозвался он.
– Вот именно, cabrón, да побыстрее. Передай, что перед смертью мне приспичило облегчить душу и раскрыть ему некую тайну.
Когда появился начальник стражи, я сказал:
– Пусть сюда придет донна Изабелла.
– Да ты спятил! Думаешь, она жаждет тебя видеть?
Я усмехнулся и сквозь «иудин глазок» выдул дым в его физиономию.
– А ты все-таки спроси: вдруг сеньора захочет со мной проститься, а заодно и кое-что узнать о сокровищах покойного мужа.
* * *
Ребенком, будучи болен или лежа в постели с переломанными конечностями, я пытался представлять себе, каково это – вновь стать здоровым и прекрасно себя чувствовать. Вот и сейчас, в ожидании Изабеллы, разум завел со мной ту же игру. Я снова прилег, воскрешая в памяти славные времена в Гуанахуато, когда я был беспечным юным кабальеро, помышлявшим лишь о лошадях да красотках.
Интересно, если бы чудовищное признание, которое Бруто сделал на смертном одре, не разбило вдребезги мой мир, какой стала бы в этом случае моя жизнь? Подумать только, как богатый гачупино я мог бы сражаться, обороняя зернохранилище – и умереть! – бок о бок с Риано и его сыном Гильберто. При этой мысли я содрогнулся. Умереть, цепляясь за золото, убивая людей, сражающихся за право ходить со мной по одной улице, означало бы бесславный конец. Теперь-то я понимал, насколько бесчестно и даже позорно отстаивать несправедливость, насилие и незаслуженные привилегии. Примкнув к повстанцам, я, в первый и единственный раз за всю свою жизнь, поступил правильно. Честь мне за это и хвала – не та, незаслуженная честь, которой кабальеро требует от окружающих по праву рождения, но подобающая человеку, который бесстрашно сражался, отстаивая правое дело.
Я вновь и вновь перебирал в памяти свои грешные деяния и вспоминал несправедливости, выпавшие на мою долю за прошедшие годы. Внезапно дверь отворилась. В проеме появился Элизондо, а за ним – Изабелла. На пороге она замешкалась.
– Ты хочешь что-то сказать? – осведомился гнусный предатель.
– Тебе я не скажу ничего. Мои слова предназначены только для Изабеллы. А ты пока подожди снаружи.
– Я не позволю тебе говорить с маркизой наедине.
Я пожал плечами.
– Тогда убирайтесь оба, и можешь кликнуть палача. Я давно готов вознестись к Небесному Престолу и принять мученический венец.
Элизондо расхохотался.
– Мешок на голову перед казнью – вот и весь твой «венец».
– Ничего, вспоминая о том, какие стоны издавала твоя шлюха-мать, когда я дарил ей наслаждение, я сумею утешиться даже в могиле.
– Я желаю поговорить с ним наедине, – заявила Изабелла.
Элизондо медлил, и я без труда догадался, о чем они оба думают. Изабелла не хотела, чтобы я говорил в присутствии подполковника, ведь узнав, где спрятаны сокровища, он наверняка постарается прибрать их к рукам. С другой стороны, если я вообще ничего не скажу, золото будет окончательно потеряно и не достанется никому.
Наконец Элизондо принял решение и жестом предложил Изабелле войти.
– Я буду сразу за дверью, она не заперта. Если этот негодяй вздумает пугать вас...
– Не сомневаюсь, Хуан не сделает мне ничего дурного, – заверила Изабелла, лучась радужной улыбкой.
Ах, что это была за улыбка! Ни одна другая женщина в мире не умела улыбаться столь чарующе. Настоящая прекрасная Елена, из-за которой началась Троянская война.
Я прикрыл глаза и вдохнул запах ее духов, в то время как Изабелла присела на табурет у изголовья моей кровати. До чего же дурманящий аромат... Индейцы называют пульке «четыреста кроликов», поскольку у перебравшего спиртного человека мысли разбегаются во всех направлениях, но запах Изабеллы пьянил сильнее, чем лучшие и крепчайшие напитки мира, чему я, почти лишившийся рассудка, а с ним вместе и решимости довести задуманное до конца, мог послужить живым доказательством.
