— Я уже думал над этим.
— Меня это не удивляет. И...?
— Может, стоит продолжить в том же духе? — Сьенфуэгос сделал многозначительную паузу и добавил: — Как тебе кажется, какая шахматная фигура им нравится больше всего?
— Конь.
— Согласен. Конь производит на них большее впечатление, чем король или королева. Им нравится на него смотреть, трогать и даже говорить с ним, это их излюбленный божок, его нам и нужно выбрать.
— Коня? — ужаснулся Стружка. — Хочешь, чтобы они обожествляли коня?
— А какое имеет значение сама фигура? — спокойно отозвался канарец. — Важно лишь то, какой цели она будет служить и кого представлять. Если шахматный конь сможет превратить человекоподобных тварей в цивилизованных людей, боящихся Бога и уважающих себе подобных, то Господь его благословит.
— Безусловно благословит. Но есть одно препятствие.
— Какое?
Старик неопределенно мотнул головой в ту сторону, где возвышалась большая круглая хижина.
— Тот попугай в перьях. Ему не понравится, что мы пытаемся отобрать у него власть.
Сьенфуэгос кивнул, давая понять, что и сам об этом задумывался.
— Вполне логично, но на корабле дон Луис де Торрес научил меня кое-чему важному: если не хочешь с кем-то драться, объединись с ним. Старому колдуну понравится идея превратиться в первосвященника нового культа «Великого красного коня, властителя небес и земли». В конце концов, единственное, что его интересует — это сохранение собственных привилегий.
— Ну ты и жулик, Гуанче!
— В наши времена либо обжулишь ты, либо тебя. Если бы я не был самим собой, то меня бы уже убил виконт де Тегисе или схватили каннибалы на Гаити, я бы погиб в форте Рождества, или меня бы сожрали эти дикари. Я обещал одному человеку, что встречусь с ней в Севилье, и по-прежнему намерен это сделать.
— Ну только не начинай снова про Севилью, я этого не вынесу! — сердито запротестовал старик. — Я сделаю всё, о чем ты просишь. Вырежу огромного коня, сделаю горшки, ожерелья и посуду, сыграю роль жреца. Всё, что угодно! Только не рассказывай больше про виконтессу и Севилью, потому что клянусь, в этом случае тебе придется выпутываться в одиночку.
На следующий день они принесли из леса самый красивый кусок дерева, какой смогли найти, и принялись вытачивать гордую голову коня — точь-в точь такую, как в наборе шахмат, только в пятьдесят раз больше. Они не думали о том, что создают ложного кумира, подсовывая его в качестве божества тупым дикарям затерянного острова; нет, они считали, что совершают благое дело, подарив смысл жизни этим существам, чьим прежним уделом было бездумное существование — жить как безмозглые утки и умереть, как свиньи.
Старый Стружка превзошел сам себя, выточив необычайно красивую фигуру почти двухметровой высоты; больше того, конь умел вращать глазами, шевелить ушами, открывать и закрывать рот и даже пускать дым из ноздрей при помощи искусно замаскированных мехов, что придавало ему сходство с ужасным огнедышащим драконом.
В довершение всего, канарец Сьенфуэгос, сумевший за долгие месяцы плена освоить гортанный и весьма примитивный язык карибов, явился в круглую хижину и объявил колдуну в перьях, что всемогущий Туми, властелин мира, провозгласил его своим наместником на земле, призванным оберегать людей и властвовать над ними.
Старый колдун едва не лишился разума, увидев столь грандиозную работу, какой никто еще не видал по эту сторону океана; ему тут же вспомнились жуткие фигуры, украшавшие носы огромных, летящих над морем кораблей, что не так давно прошли мимо острова.
В благоговейном ужасе он пал ниц перед новым хозяином своей жизни и властелином души, уткнувшись лицом в песок, и торжественно поклялся, что с этой минуты и до последнего вздоха вся его жизнь будет посвящена прославлению великого Туми — Творца Вселенной.
— Ну, дело сделано! — самодовольно заявил канарец, оставив колдуна благоговейно стоящим на коленях перед новым божеством, от которого тот не мог оторваться. — Колдун уже наш, а остальное — вопрос времени, — с этими словами он сердечно похлопал друга по плечу. — Отличная работа, старик! Просто не знаю, что бы я без тебя делал!
— Как и я без тебя, Гуанче, — ответил тот. — Лишь вместе мы чего-то стоим.
И это была чистейшая правда, и потому однажды вечером, когда они сидели по своему обыкновению за шахматной доской и мирно курили у дверей хижины, наслаждаясь легким ветерком, приносящим запах манго и гуав, а Бернардино из Пастраны чуть замешкался, делая ход в ответ на простейший шах, глаза Сьенфуэгоса тут же наполнились слезами, а сердце разорвалось на кусочки — он понял, что его вечно всем недовольный товарищ по приключениям мирно уснул навсегда и больше уже никогда не станет ворчать, потеряв ферзя.
— Это ловушка, старик, — горько упрекнул его Сьенфуэгос. — Ты так поступил только потому, что знал — я вот-вот поставлю тебе мат.
Больше получаса он молча рыдал, не отрывая взгляда от дорогого морщинистого и бородатого лица, ставшего вдруг пепельно-серым, и в который раз в своей жизни Сьенфуэгос почувствовал себя совершенно одиноким, хотя сейчас, возможно, более одиноким, чем когда-либо, ведь он понимал, что потерял друга, на многие месяцы почти заменившего ему отца, человека, который был ему близок, как никто и никогда прежде.
Он поднял на руки усохшее тело, похожее на тело мальчика, и отнес его в темную чащу леса, где одними руками вырыл глубокую могилу и опустил в нее старика, а потом замаскировал ветками и листвой.
— Я хотел бы помолиться за твою душу, старик, — тихо прошептал Сьенфуэгос. — Но не знаю как, да тебе это и не нужно. Ты совершил в жизни так мало плохого, что с лихвой за это расплатился. Уверен, сейчас ты играешь в шахматы там, где никогда не проиграешь.
В конце концов он спустился к берегу и сел на песок, наблюдая, как первые лучи зари окрашивают в бледные цвета бескрайний океан, разделяющий его с любимой и родиной.
Во время одной из поездок на Кубу его превосходительство адмирала, вице-короля Индий, поразила странная болезнь, неизвестная даже непревзойденному доктору Чанке, штатному врачу экспедиции. Колумб, казалось, погрузился в глубокий беспробудный сон, ничего не чувствуя и никого не узнавая, что весьма нежелательным образом отразилось на строительстве новоиспеченной столицы Нового Света.
Колумба препроводили в спальню его каменного дворца, где он продолжал спать под неусыпной охраной брата и нескольких самых преданных царедворцев, а помещенный на церковной колокольне колокол с «Санта-Марии» снова и снова отбивал время — к величайшей радости туземцев, которые приходили из самых отдаленных мест с одной лишь целью: послушать мелодичные и совершенно новые для них звуки.
