— Я помню вашу клятву.
— Но это бесчеловечно!
— Милый Арман, требования чести часто бывают жестоки; это — могучий властелин, и все мы, называющие себя мужчинами, — его послушные рабы.
— Это вы тиран! Если бы вы захотели, то могли бы исполнить мою просьбу.
— А вы ради удовлетворения эгоистичного требования юношеской страсти хотели бы, чтобы я рисковал жизнью людей, имеющих ко мне безграничное доверие?
— Бог знает, чем вы это заслужили; по-моему, вы — просто бесчувственный эгоист.
— В том-то и заключается трудность данного вам поручения, Арман, что вам приходится повиноваться вождю, к которому у вас нет больше доверия, — проговорил сэр Перси в ответ на оскорбительные слова Сен-Жюста.
Это Арман уже не мог вынести. Горячо восставая против строгой дисциплины, противоречившей его сердечным стремлениям, он в душе все же оставался верен Блейкни, которого глубоко уважал.
— Простите меня, Перси, — смиренно сказал он, — я, кажется, сам не сознавал, что говорил. Я не нарушу свою клятву, хотя ваши требования и кажутся мне теперь жестокими и эгоистичными. Я исполню все, что вы сказали. Вам нечего бояться.
— Я и не боялся этого, милый друг.
— Конечно, вы не можете понять… Для вас, для вашей чести задача, которую вы себе поставили, является вашим единственным кумиром. Настоящая любовь для вас не существует. Теперь я это вижу. Вы не знаете, что значит любить!
Блейкни ничего ему не ответил. При последних словах Сен-Жюста его губы плотно сжались, а глаза прищурились, словно он старался увидеть что-то такое, что было вне поля его зрения. Может, этот смелый человек, не задумываясь рисковавший жизнью и свободой, теперь видел вокруг себя не окружавшие его стены, а тенистый парк в Ричмонде, зеленые лужайки и поросшую мхом каменную скамейку, на которой сидела красивая женщина, устремив печальный взор на далекий горизонт. Она была одна, из ее чудных глаз по временам катились тяжелые слезы.
Вдруг из плотно сжатых губ Блейкни вырвался тяжелый вздох, и он непривычным жестом провел рукой по глазам.
— Может, вы и правы, Арман, — тихо сказал он, — может, я не знаю, что значит любить.
Сен-Жюст приготовился уйти, твердо решившись сдержать данную клятву, хотя был уверен, что, покидая Париж, навеки теряет Жанну. Он снова подпал под магическое влияние человека, невольно покорившего своей волей товарищей.
— Я пойду вниз, — сказал он, — и сговорюсь с Гастингсом относительно завтрашнего дня. Спокойной ночи, Перси!
— Спокойной ночи, дорогой мой! Кстати, вы еще не сказали мне, кто она.
— Ее зовут Жанна Ланж, — с неохотой ответил Сен-Жюст.
— Это молодая артистка из Национального театра?
— Да. Вы ее знаете?
— Только по имени.
— Она прекрасна, Перси, и ангельски добра. Вспомните мою сестру Маргариту!.. Она ведь также была актрисой. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Они пожали друг другу руки. Арман еще раз устремил на Блейкни умоляющий взор, но вождь смотрел строго, и Сен-Жюст со вздохом удалился.
Блейкни еще долго неподвижно стоял на том же месте, где прощался с Арманом, и в его ушах все звучали его слова: «Вспомните мою сестру Маргариту!». На минуту он забыл обо всех совершавшихся в Париже ужасах, не слышал стонов невинных жертв террора, призывавших на помощь; не видел малютки-потомка Людовика Святого, в красной шапке на детской головке, попирающего ногами «королевские лилии» и циничными словами позорящего память матери. На минуту все это перестало существовать.
Перси снова был в своем ричмондском саду. Его жена Маргарита сидела на своей любимой каменной скамейке, а он — на земле у ее ног, положив голову ей на колени, будучи погружен в сладкие мечты. У ног его река делала красивый изгиб и несла дальше свои воды мимо склонившихся к ней прибрежных ив и высоких, стройных вязов. Вниз по реке плыл гордый лебедь, и Маргарита лениво бросила ему в воду несколько хлебных крошек. Она смеялась счастливым смехом, потому что любимый муж был возле нее. Он отказался от безрассудных предприятий ради спасения чужих жизней и теперь жил только для нее, для своей обожаемой жены.
Часы на башне Сен-Жермен л’Оксерруа медленным боем напомнили Блейкни, что настала ночь. Очнувшись от своей грезы, он быстро подошел к окну и посмотрел на улицу.
Народу, работавшему в лагере на набережной, разрешено было отдохнуть дома до завтрашнего утра. Женщины с детьми спешили по домам. Навстречу им попалась кучка грубых солдат и стала без церемонии расталкивать их. Один из солдат грубо оттолкнул с дороги ребенка, цеплявшегося за материнскую юбку; женщина, в свою очередь, оттолкнула обидчика и, собрав своих цыплят под свое крыло, приготовилась дать отпор. В одну минуту она была окружена, от нее оттащили плачущих детей; солдаты ругались, началась общая свалка, послышались крики раненых; многие женщины в испуге бросились бежать куда глаза глядят.
Блейкни захлопнул окно. Теперь перед его мысленным взором был уже не ричмондский сад, а мрачная тюрьма, в которой томился в заключении потомок французских королей.
— Пока я еще жив, я вырву у этих животных их добычу, — прошептал бесстрашный Рыцарь Алого Первоцвета.
Арман Сен-Жюст провел ужасную ночь. Его сильно лихорадило, от озноба зуб не попадал на зуб; в висках так стучало, что казалось, они готовы были лопнуть. Еще далеко не рассветало, когда он поднялся со своего жесткого ложа, не сомкнув ни на минуту глаз и чувствуя себя не в состоянии лежать. У него болела спина, глаза были красными от бессонницы, но он не чувствовал физической боли, будучи весь поглощен сердечной тревогой. В его душе страстная любовь к Жанне боролась с верностью к своему вождю, которому он был обязан жизнью и которому поклялся в безусловном повиновении. К счастью, погода была не холодная, и, когда Арман, наскоро окончив туалет, со свертком под мышкой вышел на улицу, ему было даже приятно почувствовать на разгоревшемся лице мягкое дуновение южного ветерка.
На улицах было еще совсем темно. Фонари давно погасли, а бледное январское солнце еще не прорезало своими лучами нависших над городом тяжелых облаков. Шел мелкий дождь, размывавший дорогу, и когда Арман спускался с высоты Монмартра, где тротуары являлись еще редкостью, ноги его скользили в грязи; это затрудняло ему путь, но он не обращал на такое неудобство никакого внимания, окрыленный одной мыслью — увидеть Жанну, прежде чем покинет Париж. Он не думал о том, как устроить это свидание в такой ранний час; он знал лишь одно: он должен повиноваться своему предводителю и в то же время увидеться с Жанной, чтобы объяснить ей, что вынужден немедленно покинуть город, и просить ее как можно скорее готовиться к отъезду в Англию.
