– Что это, Алекс? – слабым голосом спросил государь, едва приподняв тяжелые веки и сосредоточив взгляд на стакане в руке Бенкендорфа.
– Яд, Ваше Величество, – с усмешкой произнес «милый друг», ставя стакан с чуть мутноватой жидкостью на маленький прикроватный столик.
Бледные, потрескавшиеся губы Николая расплылись в улыбке.
– Я ценю твой юмор, Алекс, однако мне сегодня не до шуток…
– А я и не думал шутить, – признался начальник Третьего отделения. – В этом стакане разведена белая чемерица – яд, который в небольших пропорциях может служить лекарством и даже, как утверждает Гааз, противоядием.
– Снова Гааз! – раздраженно воскликнул Николай. – В Москве шагу ступить нельзя, чтобы не услышать это имя.
– Потому что губернатор Голицын во всем ему потакает и тем самым славу Гааза множит. Впрочем, я тебе уже об этом докладывал. – Бенкендорф по обыкновению перешел с императором на «ты», оставшись с ним наедине. – Вот и сегодня Дмитрий Владимирович привез к нам Гааза, и тот дал для тебя этот яд как самое верное предупредительное средство от холеры. Сам Голицын принимает его каждое утро, оттого здоров и весел…
Других аргументов не потребовалось.
– Ну, если Митя каждое утро заправляется ядом, – со смешком перебил шефа жандармов император, – то и мы не побрезгуем. – Он приподнялся, взял со столика стакан с разведением и залпом выпил. – Передай Мите, что я жду его к ужину, на чай.
– Ты уверен, что сможешь сидеть за столом? – осторожно спросил Бенкендорф.
– Мне некогда разлеживаться, Алекс, – стиснув зубы, борясь с лихорадкой, произнес государь. – Сегодня я должен сидеть за столом, а завтра – в седле…
Дальнейшая беседа касалась насущных политических дел и вскоре была прервана Арендтом и Енохиным, которые пригласили императора принять травяную ванну. Доктора хотели, чтобы слуги несли Николая на руках, но он наотрез отказался, посчитав подобную заботу слишком унизительной для себя. «Я не падишах, дойду пешком! Ноги, слава Богу, пока еще не отнялись!» Даже Бенкендорфу он запретил поддерживать себя под локоть.
И ванна, и лекарство благоприятно подействовали на государя: лихорадка исчезла, рвота прекратилась. Он сам попросил Арендта через некоторое время по возможности все это повторить.
К ужину Николай потребовал крепкого чая. Как он и обещал Бенкендорфу, целый час просидел за столом, беседуя с губернатором Голицыным. Обсуждали все насущные московские дела. За неделю пребывания в городе император открыл еще несколько больниц и два приюта для сирот, потерявших во время эпидемии родителей.
– Много ли поступило детей за эти дни? – интересовался он.
– Около двух сотен, – отвечал князь, – и они еще продолжают поступать.
– Направь туда толкового доктора, чтобы, не дай бог, там не распространилась зараза, – наказывал государь. – И возьми под свою ответственность питание детей, чтобы наши ушлые купчишки не вздумали поставить в приюты яблоки с арбузами и прочие фрукты, так сказать, «гостинцы для сирот». Надо туда подобрать неподкупных людей, которые смогут устоять от купеческой мзды.
– Студентов из университета попрошу, – решил Дмитрий Владимирович, – этих ничем не проймешь! Представь себе, взяли под свою опеку всю хозяйственную часть московских лечебниц и не дают ни чиновникам, ни купцам нажиться на холере. Визг стоит, не приведи Господи!
Губернатор говорил о студентах восхищенно и вновь упомянул о совсем еще юных университетских врачах, бросивших вызов страшной болезни, достойно с нею справляясь. Николай при этом, казалось, думал о чем-то своем. Когда Дмитрий Владимирович закончил хвалебную речь студенчеству, государь с горечью и одновременно с иронией произнес:
– Весьма радостно узнать, Митя, что на просторах нашей необъятной Отчизны есть хотя бы небольшая общность людей, не берущих взятки, их пока еще не коснулась сия моровая язва…
Князю нечего было ответить императору. Сам он слыл бессребреником, и даже собственные деньги часто жертвовал на нужды города, но среди чиновников мздоимство процветало с незапамятных времен, и никто не умел побороть эту стоглавую гидру.
Федор Петрович Гааз, до позднего вечера пребывавший в комнатах докторов и ни разу не показывавшийся на глаза императору, негласно руководил всем процессом его лечения: сделал еще одно разведение, приготовил еще одну ванну и, перед тем как покинуть Архиерейский дом, посоветовал Арендту:
– Если ночь пройдет спокойно, утром повторите Veratrum album и травяную ванну, а вечером дайте государю настой из коры хинного дерева. – И, перекрестившись, со вздохом заключил: – Дай бог, чтобы все обошлось начальной стадией болезни!
– Извините, Фридрих, за то, что был с вами резок, – пожал ему на прощание руку Николай Федорович.
– Ничего страшного, дорогой мой Николас, – дружески похлопал его по плечу Гааз, – ведь это наша с вами работа. Результатом медицинских споров часто бывают спасенные жизни людей. Как видите, коллега, и метод Ганемана на что-то сгодился. Нельзя ничего отрицать окончательно и навсегда, потому что на все воля Божья…
Арендт готов был пуститься с ним в длинный научный спор, но Федора Петровича ждала губернаторская карета, и князь Дмитрий Владимирович, несмотря на поздний час, торопился в наместнический дом, чтобы отдать еще кое-какие поручения своим подчиненным.
Уже сидя в карете, Голицын сообщил доктору:
– Император сильно обеспокоен состоянием сиротских приютов, которые он открыл в Москве. Просит направить туда толкового врача и обеспечить его всем необходимым. Что скажете, Федор Петрович? У вас есть какая-нибудь кандидатура?
– Глеб Ильич Белозерский, – не задумываясь, ответил Гааз и тут же добавил: – Только Иоганн его без боя не отдаст.
– Думаете, справится? – засомневался генерал-губернатор. – Ведь опыта у него маловато.
– Опыт – дело наживное, а вот такого ума и таланта, как у Глеба, не наживешь. Это свыше дается. – Федор Петрович ткнул указательным пальцем вверх. – Отправьте его к сиротам, ваше превосходительство, мой вам совет…
Доктор попросил высадить его на Малой Лубянке, напротив церкви Святого Людовика. Ворота были заперты, но он стучался до тех пор, пока сонный служка не вышел ему навстречу. Узнав знаменитого доктора, он без возражений отпер для него церковь.
Пустая, темная, она казалась покинутой навсегда. Лишь огонек лампады, мигавший и трепетавший вдали, у дароносицы перед алтарем, подавал признаки жизни. Статуи, казалось, провожали удивленными взглядами ночных посетителей. Шаги Гааза и сопровождавшего его отчаянно зевавшего служки будили под сводами эхо. Служка помог Гаазу зажечь и поставить свечу перед статуей Антония Падуанского, еще раз зевнул, перекрестился и, по просьбе доктора, ушел. Гааз опустился на колени.
Он молился за императора.
Неизвестно каким чудом на следующее утро император оказался совершенно здоров. То ли в самом деле помогли молитвы и лечение Гааза, то ли прав был Арендт и государь просто-напросто переутомился, или могучая сила воли Николая Павловича одолела страшную болезнь… Но, встав с постели, он по обыкновению сделал зарядку с карабином, а явившемуся к завтраку Бенкендорфу заявил:
– По городу поползли слухи о моей болезни. Я желаю их развеять и проехать верхом по главным улицам.
– Арендт будет против, – попытался отговорить императора от опрометчивого поступка шеф жандармов.
– Вздор! Я прекрасно себя чувствую, – бодрился Николай.
– А если, не дай бог, у тебя закружится голова? Ведь ты еще довольно слаб! – выдвинул новый аргумент Александр Христофорович. – Ну как свалишься с коня при всем честном народе? Вот паника-то поднимется… Не приведи Господь!
Государь на минуту задумался, взвешивая все за и против, и, наконец, переменил решение:
– Хорошо, Алекс, я поеду в открытой коляске… с Митей. Генерал-губернатор должен будет поддерживать дух москвичей после того, как мы покинем город. А вы с Адлербергом следуйте за нами верхом…
Во время прогулки князь Голицын настоятельно просил императора покинуть холерный город.
