– Деточка моя, – начал Карпантье в замешательстве, – человек – жалкое создание. Меня извиняет лишь одно: я работаю исключительно ради тебя. Разумеется, я мог бы жить беззаботно и припеваючи, как король. У меня нет тайных страстей и пагубных увлечений. Я пользуюсь успехом, превосходящим, быть может, даже данный мне Богом талант. Я уверен, что обеспечу тебе прекрасное будущее. Ни о чем другом я не мечтаю. Когда я увижу тебя счастливой и довольной, душа моя успокоится. Но дело тут нe в душе. Горячка овладела моей головой. Однажды мне случилось столкнуться с неразрешимой загадкой... Боже, я распустил язык! – вскричал вдруг Винсент. – Не повторяй никому моих слов. Это может стоить жизни!
– Жизни? Вам? – в испуге переспросила Ирен.
– Всем нам! – ответил Карпантье, беспокойно оглядываясь по сторонам.
Аллея была пустынна, но в кустах за скамейкой послышался легкий шорох.
Винсент напрягся и чуть не бросился туда, откуда донесся слабый шум. Однако Карпантье сдержался и тихо опросил:
– Я ведь ничего не сказал, не правда ли? Ничего определенного?
– Ровным счетом ничего, – ответила Ирен, не скрывая своего изумления. – Что с вами, отец? Я никогда не видела вас таким, – озабоченно заметила девушка, которая в минуты серьезного разговора всегда почтительно обращалась к отцу на «вы».
Винсент по-прежнему не спускал глаз с кустов.
– Это ветер колышет листву, – пробормотал он. – Благодари Бога, что тебе ничего не известно. Я и сам ничего не знаю. Тем лучше. В этом наше спасение. Незнание – золото!
Карпантье снова встал. Вид его был странен.
– Вот почему, – проговорил Винсент, – Ренье живет отдельно от меня. Я оборудовал ему мастерскую на третьем этаже. Я всегда мечтал о том, чтобы мы втроем жили все вместе; ведь ты уже большая и скоро вернешься к нам...
– Ах! Отец! – прервала его Ирен и повисла у Винсента на шее.
И возглас, и объятия девочки выражали бурную радость, и в то же время в глазах Ирен застыл страх.
– Тебе здесь хорошо? – спросил Карпантье.
– Здесь все ко мне так добры! – прошептала Ирен.
– Понятно, понятно, а ты, между тем, все-таки тоскуешь по свободе, – улыбнулся Винсент. – Так уж человек устроен. Мы все торопимся: скорей, скорей, а после на склоне лет сожалеем о прошедшем. Тебе, голубушка моя, нужно поучиться еще по крайней мере годик.
– Ты так думаешь, папочка? – тихо проговорила Ирен.
Глаза ее были опущены.
Винсент полагал, что ему придется уговаривать дочь. Он взял ее руки в свои и ласково погладил.
– Еще хотя бы год, – повторил он. – Я хочу, чтобы моя Ирен блистала познаниями так же, как и красотой.
– Если таково ваше желание, отец... – пробормотала девочка.
– Посуди сама... Дома тебе будет одиноко. Веселого там мало, – вздохнул Карпантье. – Это дом труженика. Я старею. В иные дни меня охватывает страх, я думаю, уж не схожу ли я и вправду с ума. Поцелуй меня. Ты не сердишься?
Ирен поцеловала отца десять раз вместо одного, и они, взявшись за руки, пошли назад по аллее.
На середине пути Карпантье остановился. Лицо его казалось теперь смущенным.
– Да у вас тут деревья, как в Тюильри! – воскликнул Винсент. – Какая красота! На обычные наши сады и смотреть после этого не захочешь. Вы тут, наверное, редко болеете?
– Здешние монахини, – подхватила Ирен, заинтересованная новым поворотом разговора, – считают, что климат в их садах благотворнее, чем в Ницце.
– И я полагаю, что эти дамы совершенно правы, – кивнул Карпантье. – О, как бы я хотел отвезти тебя в Ниццу или в Италию! – воскликнул он. – Но, к сожалению, это невозможно. Послушай, золотко, могу ли я попросить тебя кое о чем?..
В удивленных и улыбающихся глазах девочки вы угадали бы затаенную надежду.
– Слушаю, отец, – ответила Ирен.
– У меня дела... – сбивчиво заговорил Винсент. – Я должен уехать... Короче, ты сама понимаешь, что только крайняя необходимость заставляет меня обращаться к тебе с такой просьбой... Твои каникулы всегда были для меня даже большим праздником, чем для тебя самой...
Винсент потупил взор, Ирен же, напротив, подняла глаза.
– Неделю, другую... – с трудом, выдавливал из себя Карпантье, – в крайнем случае месяц...
– Я проведу здесь столько времени, сколько вы пожелаете, отец, – взволнованно остановила его дочь. – И никогда не бойтесь о чем-то попросить меня.
– И ты на меня не сердишься? – осведомился Винсент удивленно и почти обиженно.
– Разве я не способна ценить вашу доброту? – воскликнула Ирен.
– И это не слишком огорчит тебя? – внимательно взглянул на дочь Карпантье.
Ирен обвила его шею руками. Девочка плакала и сменилась одновременно.
– Отец, дорогой, навещай меня почаще! – вскричала она.
Винсент в порыве благодарности поцеловал ей руки и ушел.
Через несколько минут Ирен заметила мать Марию неподалеку от скамейки, возле которой они расстались.
Девушка казалась задумчивой и озабоченной.
В ответ на вопросительный взгляд итальянки она проговорила:
– Возможно, я поступила дурно. Я бы перестала себя уважать, если бы считала, что ломаю комедию... Я плакала и этим причинила отцу боль, но могла ли я признаться ему, что слезы эти были наполовину слезами радости?
– Почему же вы плакали, дитя мое? – вскинула брови монахиня.
– Потому что отец попросил меня провести каникулы здесь, – объяснила Ирен.
Черные глаза итальянки сверкнули огнем.
– Ах вот как? – вырвалось у нее. – Он, стало быть, хочет остаться один?
И тут же монахиня спохватилась.
– Так вы не покинете нас, Ирен? – спросила она. И ласково прижала девочку к себе. Ирен спрятала лицо у итальянки на груди и пролепетала срывающимся голосом:
– Нет, не покину. И я так люблю вас, что рада остаться в монастыре.
Ренье стал к тому времени высоким красивым двадцатилетним юношей с веселым и открытым лицом, обрамленным черными кудрями. Мастерская молодого художника размещалась на Западной улице, напротив боковой ограды Люксембургского сада.
Мастерская эта не походила на изысканные апартаменты, как бывает порой у иных маститых живописцев, однако здесь был простор, воздух, великолепное освещение и куда меньше пыли, чем обнаруживаешь обычно у начинающих гениев.
Я знаю славных юнцов, которым, возможно, суждено в будущем потрясти мир своими шедеврами; так вот, эти люди сочли бы себя опозоренными, если бы из-под растрепанных бород у них не торчали какие-нибудь пунцовые лохмотья, а в мастерских не царил бы отвратительнейший беспорядок – тоже плод их артистической фантазий. В каждом художнике живет ребенок.
Гипсовая безделушка, цена которой – десять сантимов, хорошенько облупившись от времени, может сделаться бесценной.
