— Давай, брат, спать. С утра найди мне с десяток самых надежных. Таких, чтоб со мной, понимаешь, могли до самого конца… Мы ведь им объяснять ничего не будем. Просто: мышеловка для банды. И все. Как ты сказал? Одним ходом — двух зайцев? Морячки ящики увезут, а мы удар примем. Надо принять…
Утром к железнодорожной станции проследовали под конвоем моряков несколько саней с упакованным на них, и непосвященному ясно, тяжелым грузом. На запасных путях стоял классный вагон. Его окружила охрана и осторожно перенесла внутрь несколько ящиков. Посторонних близко не подпускали. Позже, лишь только пришел поезд из Иркутска, маневровый подал вагон на станцию и прицепил к хвосту состава. Соседний вагон быстро очистили от всякой публики, и там разместились моряки, выставив на площадках тамбуров «максимы». Никто не обратил внимания на полтора десятка ящиков со снарядами и патронами, задвинутых под нижние полки. Туго сейчас с боеприпасами — это всем известно.
Ударил станционный колокол, паровоз дал сиплый гудок, и вагоны дернулись.
Уже в темноте проехали Петровский завод. На станции состав штурмовали толпы мешочников. Сунулись, было в классный вагон, но увидели освещенных слабым светом вагонных фонарей часовых за намертво запертыми дверями. К морякам соваться побоялись. Ну их от греха: врежут — костей не соберешь.
Следующая станция — Хилок…
Глубокая ночь. Классный вагон последний, его качает сильнее других. Окна его темны, плотно зашторены, чтоб ни один лучик не проникал наружу. В середине вагона, обложенные мешками с песком и прикрытые с боков железными листами, глядят на двери тамбуров собранные пулеметы, что доставили в тяжелых ящиках. Громко распоряжавшийся погрузкой Алеша Сотников молча вслушивался в размеренный стук колес на стыках. Теперь он знал все. И знали те, кто ехал в этом вагоне, те несколько чекистов, которые должны были принять на себя удар.
Ни Сибирцев, ни Михеев, да уж, пожалуй, никто не сомневался, что клюнут бандиты, не смогут не клюнуть. Примитивный, конечно, ход, но именно чем проще, тем вернее.
Разбирать пути и останавливать весь поезд глупо и бессмысленно, сил не хватит, а моряки — народ суровый. Значит, расчет такой: сам по себе классный вагон, какая бы охрана в нем ни помещалась, все равно не крепость. Его можно взять И ночь — самое верное время.
— Алеша, — негромко сказал Сибирцев, — предупреди охрану в тамбурах, чтоб шли в вагон. Всем быть наготове… Покурить, что ли?…
Сотников ушел. Сворачивая самокрутку, Сибирцев поднял голову и пристально взглянул в глаза Михееву. Ссыпал обратно табак в кисет. Показалось?
Нет, колеса вагона замедляли свой стук. Быстро вернулся Сотников и взволнованным шепотом доложил, что, судя по всему, их вагон отцеплен от состава.
Глуше стучали колеса, вагон перестало качать. Еще немного, и он остановился.
— Приготовиться! — скомандовал Михеев и залег к пулемету. — Убрать свет!
Погасли несколько коптилок, освещавших вагон.
Прошло с десяток томительных минут, и в двери резко застучали чем-то металлическим. Посыпались разбитые стекла. Вдоль вагона по окнам полоснула пулеметная очередь.
— Все выходи! — раздался громкий повелительный крик. — Эй, чекисты, если не будете сопротивляться, дарую всем жизнь! Выходи!
Среди сотни голосов узнал бы теперь Сибирцев этот пронзительно картавый голос.
Темный, казалось, вовсе безжизненный вагон стоял посреди перегона. Ни проблеска, ни звука. И это, видимо, смущало нападавших.
Вагон их был один, это понимали и Сибирцев, и Михеев, и все остальные. Иначе уже давно заговорили бы «максимы» моряков.
Наконец двери в тамбуры взломали, с обеих сторон одновременно распахнулись двери в сам вагон, и тут же разом ударили пулеметы чекистов. В тамбурах вой, проклятья, выстрелы вслепую. Сдвинув штору разбитого окна, Сотников дал очередь вдоль вагона из ручного пулемета. В нападавших полетели гранаты, освещая короткими вспышками взрывов изломанные фигуры всадников, вздыбленных среди сугробов лошадей. В низкое небо взвились ракеты, бледным светом озарив ненадолго поле боя. Пулемет снаружи решетил вагонную стенку. Вскрикнул раненый. Взрывом гранаты, влетевшей снаружи в купе, вырвало дверь. Еще вскрик.
Бой кончился неожиданно.
— Все на площадки! — тихо приказал Михеев, и, подхватив пулеметы, чекисты метнулись к тамбурам. Сибирцев осторожно отодвинул плотную штору и выглянул наружу. Никого. Темно, ничего не видно. Возле уха тонко свистнула пуля, впившись в стенку.
— Что там? — шепнул сзади Михеев.
— Они где-то рядом, но боятся.
— Надо выбираться.
— Тут трупов навалом.
— Дать еще ракету?
— Погоди…
Где-то рядом послышались сдержанные голоса. Слов было не разобрать. Говорившие находились в торце вагона, а он глухой — не достанешь. Гранату бы туда.
— Пусти, я погляжу, — Михеев потеснил Сибирцева.
…Есть предчувствие. Есть. Может быть, шорох, какой услышал Сибирцев, может, движение воздуха. Он резко пригнул Михеева, распластав его на полу, и прижал собой сверху. И в тот же миг, опаляя глаза, в тамбуре, в двух шагах всего, громыхнул взрыв гранаты.
Жгучая игла впилась в плечо Сибирцеву, и через миг по всему телу стала растекаться жаркая волна усталости. Он попробовал приподняться, но не смог, руки не слушались. Где-то далеко, он слышал, будто сквозь толстый слой ваты, затарахтели палкой по длинному забору, кто-то кричал, толкал его, а он медленно погружался в сон, сладкий, упоительный. Но опять его толкали, кидали на качелях, и к горлу подступала тошнота. Он с детства ненавидел качели.
Потом он различил песню. Кто-то негромко напевал:
«Эй, баргузин, пошевеливай вал,
молодцу плыть недалече…»
Старая сибирская песня. И голос грустный, знакомый. А чей?… Сибирцеву очень хотелось пить, и он шевельнулся, открыл глаза.
Было светло. Из зыбкого тумана проступила вагонная полка, потом лицо Михеева. Он сидел напротив и, сжимая ладонями забинтованную голову, тихо напевал, словно стонал. Поднял глаза, встретился взглядом с Сибирцевым. — Пить…
— Ну слава богу, пришел в себя, — Михеев хотел улыбнуться, но лицо его скривила боль.
— На, дорогой, пей.
Сибирцев сделал короткий глоток из кружки, вода пролилась по подбородку, затекла на шею. Его все покачивало.
— Что? — выдавил он с трудом.
— Спи. Мы свое сделали, — медленно расставляя слова, сказал Михеев. — Домой едем.
— Ребята…
— Сотников тяжелый. А трое моих совсем… Отбились мы. Кончили Дыбова. Спи, спаситель ты мой.
