– Еще три локтя, – сказал резчик, считая – Дитя, достала ли ты мне достаточно плодов, чтобы окончить этот бордюр?
– Как же, дядя, у меня есть ягода шиповника, семена лунной травы, стручок гороху и еще разные другие растения, – не знаю их названия. Но разве вам непременно нужно столько семян и ягод?
– Конечно, моя милая, эта гирлянда должна быть эмблемой трудовой жизни, и изображать ее должны плоды.
– Как та, что вы сделали весной, изображала цветок и золотые обещания юности, – сказала Христина. – Мне кажется, что это самая лучшая; оно так и должно быть. – Потом, помолчав немного, девушка продолжала: – Однако я думаю, мой запас ягод и зерновиков будет недостаточен, дядя. Нельзя ли вам как-нибудь достать более редких растений в саду Гергарта? Он же кстати скажет мне названия и тех, что у меня есть.
– Твоя правда, малютка; а то, не поехать ли нам лучше за город верхом и там поискать растений. Хочешь, а?
– С тем только, чтобы не заезжать слишком далеко, – отвечала Христина, покраснев и дрожащим голосом.
– А! ты все еще не забыла, как шлангенвальдские рейтары напугали твоих подруг, когда они собирали боярышник. Полно, не бойся ничего, маленькая трусиха; если мы поедем за город, то возьмешь с собой Ганса и Петерса с их алебардами. Но мне кажется твое сердечко не в состоянии ощущать никакой радости, когда ты подозреваешь, что есть хоть один рейтар ближе, чем на двенадцать миль расстояния.
– Подле тебя, дядя, я не буду ничего бояться, – то есть не буду докучать тебе своими пустыми опасениями, а может и совсем о них забуду, – сказала Христина, опуская глаза.
– Милое дитя! – сказал с нежностью дядя. – Впрочем, если наш император приведет в исполнение свои планы, мы вскоре освободимся от шлангенвальдских и адлерштейнских рейтаров и от всех этих мелких баронов, засевших в своих берлогах. Император надеется составить союз между нашими вольными имперскими городами и самыми благоразумными и честными баронами, с целью охранения мира и порядка в стране. Письмо императора об этом предмете было недавно читано в ратуше, а когда все честные люди соединятся против мелких баронов, – тем придется покориться союзу, или исчезнуть с лица земли.
– Ах! как это будет хорошо! – вскричал Христина. – Значит, тогда уже не будут нападать на наши обозы у Спорного Брода ни шлангенвальдцы, ни адлерштейнцы; наши товары будут доставляться в целости, и мы так разбогатеем, что будем в состоянии сделать шпиц на нашей колокольне. Ах, дядюшка! Какой радостный день будет для нас, когда большое изваяние Богородицы увенчает вершину здания!
– Этого дня я вероятно не увижу; хорошо бы если бы хоть ты дожила до него, – сказал Годфрид. – Для этого нужно, чтобы граждане Ульма оказались столь же щедрыми, как и их предки, задумавшие соорудить колокольню. Но что это за шум?
Действительно, в доме слышался какой-то неопределенный шум и, не успели дядя с племянницей встать с места, дверь отворилась; в комнату поспешно вошла полная, пожилая женщина с добродушным лицом и прошептала:
– Годфрид! Годфрид! к нашему дому подъехали рейтары и слезают с коней!
Когда резчик пошел к двери, стряхивая с себя стружки и пыль, женщина испуганно и таинственно прибавила:
– Если я не ошибаюсь, твой брат приехал с ними!
– Что ж, милости просим, – твердо и весело отвечал мейстер Годфрид. – В последнее свое посещение он нам принес драгоценный подарок. А теперь, может быть, он решился переселиться к нам и успокоиться от треволнений своей бурной жизни. Подойди сюда, Христина, моя милая; можно быть скромной и робкой, но не нужно бояться встречи с отцом.
Между тем, Христина то бледнела, то краснела от волнения и страха, и пошла из мастерской вслед за своими приемными родителями. Пройдя через деревянную галерею, украшенную великолепными резными работами, соединявшуюся с большой залой посредством дубовой лестницы, все трое спустились по лестнице и вошли в сени в ту самую минуту, как через противоположную дверь входил сильный, высокого роста человек, одетый в изношенный и засаленный кожаный военный костюм, на руках и на груди его была совсем заржавленная кольчуга. Из-под ветхого шлема с поднятым забралом, виднелось загорелое, истощенное лицо, черные неприветливые глаза и густые седоватые усы. Одним словом, это был истый тип бесшабашного рейтара, что были тогда предметом ужаса для всей Швабии и кошмаром Христины. Сердце бедной девочки сжалось, когда ее дядя и неизвестный гость узнали друг друга, и Годфрид, протянув руку брату, радушно сказал:
– Милости просим в отчий дом, брат Гуго.
При этих словах Христина опустилась на колена, и прошептала дрожащим голосом:
– Благословите меня, уважаемый батюшка!
– А? Что? Так это моя дочь? Что такое она говорит? Благословить тебя! Изволь, дитя мое, благословляю, как умею, хотя в Адлерштейне тебе непременно скажут, что я привык благословлять иным способом. Ну, теперь поцелуй меня, моя девочка, и подойди ближе, я на тебя посмотрю хорошенько. Однако, – продолжал Гуго, сжав ее в своих суровых объятиях, – ты совсем, как перышко, такая же худенькая и болезненная, как наша барышня? – Затем, осмотрев молодую девушку с головы до ног, отец вскричал: – Нет, ты совеем не похожа на свою мать, та была женщина высокая и прямая, как колонна.
– Это правда, – отвечала фрау Иоганна, – но, как мать, так и эта бедная малютка столько выстрадали от усталости и треволнений всякого рода, что не смотря на все наши заботы, Христина никогда не была полна и развита физически. Надо еще дивиться, что и жива-то осталась.
– Наша Христина не красавица, мы это знаем, – прибавил Годфрид, с нежной улыбкой взяв племянницу за руку, – но зато она хорошая, добрая девочка.
– Хорошо, хорошо, – отвечал рейтар, – она совеем пригодна для моих планов; пожалуй, оно и лучше, что она не красавица и не будет кружить головы моих сотоварищей. Камилла, дочь моя ах, нет как, бишь, ее зовут?.. Христина, собирайся завтра ехать со мной в Адлерштейн.
– В Адлерштейн! – повторила испуганно фрау Иоганна.
Что касается Христины, она упала бы, если бы дядя не поддержал ее и не ободрил взглядом.
– Пойдешь в галерею, брат, и объяснимся, – сказал мейстер Годфрид. – Налей приветственную чашу, Ганс. А твои товарищи, Гуго, могут угощаться в нижней зале.
– Хорошо, – сказал Гуго, – и я с почтением отнесусь к твоему старому розенбергскому, если оно у тебя осталось, брат Гетц. А если бы это вино попало в Адлерштейн, ручаюсь, что через неделю из всего твоего запаса не осталось бы ни капли.
С этими словами всадник вместе с хозяином прошли через нижнюю залу с большой изразцовой печкой, уставленной всевозможными кухонными принадлежностями; затем, поднявшись по лестнице, вошли в галерею, служившую вместе и приемной комнатой.
