сходится на груди, так распирают его широкие плечи. Батыр. С китайским языком хорошо управляется, пересыпает речь шутками и прибаутками. Земляк, родился где‐то под Чэнду, потом переехал поближе к сказочной Бухаре. И по‐русски хорошо говорит. Или так только кажется лопоухому?
Сам он тоже старательно учит русский, записывает в тетрадку неудобные толстые буквы. Сначала пытался укладывать новые знания с помощью привычных иероглифов, но не получилось: больно трудный язык, витиеватый, неподатливый. Никогда не знаешь, надо рычать раскатистым «р» или ласкаться покладистым «л». Но самое страшное – русские слова менялись как вода, текли. У китайцев язык прочный, слова неизменные. А в русских словах каждый раз новое окончание. Разве все запомнишь?
Еще русские делят свои слова на инь и ян. Зачем? Жуткая неразбериха. Трава у них почему‐то «она», а песок – «он». Или наоборот? С какой стати это деление? Это ведь не люди. И как могло случиться, что «солнце» почему‐то стало уродливым «оно»? Как возможно такое кощунство? Откуда вообще берется «оно», видано ли такое в природе? Это хорошо, что караванщику не нужно много слов: важно, чтобы с каждым – казахом, узбеком, уйгуром, русским или немцем – мог перекинуться парочкой фраз, выяснить про дорогу, опасности и некстати взлетевшие цены. Остальное для души. А в городах, куда важно шествовали караваны, сидят опытные торговцы, вполне сведущие в местных языках и нравах.
Чжоу Фан не причислял себя к уткоголовым. В родной Кульдже он слыл сначала прилежным учеником, затем подающим надежды торговцем. Отец гордился наследником, щурил в улыбке узкие глаза. И мать радовалась, хвасталась сварливым соседкам успехами лопоухого сына. Ну да, полупрозрачные розовые уши, как крылышки мотылька, торчали по обе стороны круглой головенки, что ж скрывать. Хотя под этой степной шапкой и не видно. Надо и дома в ней ходить. Его мечта – открыть свою лавку, но это трудная задача: надо гору халатов сносить, всю степь вдоль и поперек исходить. Неплохо бы сначала обзавестись собственными верблюдами, получать с них прибыль и складывать в лакированную шкатулку с медными уголками, где у отца хранились все деньги (серебро вперемешку с бумажными ассигнациями), непременно посыпанные сверху рисом – к богатству.
Караван-баши отобрал для похода справных степных кораблей, особенно нравился Чжоу Фану вожак – черный горластый великан по кличке Каракул [9]. Глаза хищные, ноздри не знают покоя, все вынюхивает, высматривает по сторонам, сторожит караван лучше псов.
– Каракул – самец, – объяснял Сабыргазы любопытным, – остальные по большей части кастраты. Поэтому они недрачливые, послушные, характер вялый. А Каракула лучше не задевать, упрется – с места не сдвинешь.
Чжоу Фан с почтением относился к животным. Первый раз увидав верблюда, лопоухий китайский мальчик принял его за дракона, спрятавшего крылья в смешной мешок на спине, чтобы по ночам доставать и летать над спящими домами Синьдзяня. Хмурыми вечерами пробирался он по кривым улочкам к обветшалому караван-сараю и, затаив дыхание, ждал, когда же замаскировавшийся зверь наконец высвободит их, взмахнет, закрывая любопытную луну, и взмоет вверх, превращаясь в одну из манящих звездочек.
Это похоронено в страшилках тонкоголосого детства. Теперь он вырос и с вьючными молчунами на «ты». Вот уже третий раз идет с настоящим караваном в далекую Россию. В трудной дороге человек и верблюд – братья, вместе захлебываются пасмурным небом, вместе глотают игольчатую занозистую пургу, вместе пьют сладкую родниковую воду с запахом неожиданного счастья. Без верблюда нет каравана. Без человека тоже. Первый навьючивает на горб тюки, а второй заботы, и телепаются по дорогам в погоне за чужими бесцветными мечтами, опадающими под ноги то росой, то песком, то несметным богатством. Выходишь в дорогу, а оказываешься на перепутье жизни. Ищешь за поворотом колодец, а находишь судьбу.
– Хочешь – верь, хочешь – нет, а я в жизни ни одной байги [10] не проиграл, – ни с того, ни с сего похвастался Сабыргазы.
– Можно не поверю? – Чжоу Фан не желал выглядеть подлизой.
– А я таки не проиграл! Ха-ха-ха! – Караван-баши обнажил в смехе крепкие желтоватые зубы и стал похожим на волка. Так много зубов, того и гляди укусит. – А я знаю, почему ты не веришь: я не маленький, лошади тяжело.
– Да, верно, в скачках побеждает легкий всадник. – Нелишне проявить свою осведомленность.
– Так вот, а я не проиграл. Знаешь почему?
Лопоухий вежливо промолчал: хочет хвастаться – пожалуйста.
– Потому что я везучий! – Сабыргазы засмеялся еще громче, зубов стало еще больше, хотя этого, в общем‐то, по природе вещей не могло случиться. – Везение в нашем деле необходимо, Калкан-Кулак. А ты везучий?
Китаец пожал плечами. Он и сам не знал. Наверное, да, раз Сунь Чиан его выделял. Но если начистоту, то выделял не просто так, а за усердие и сметливость, так что вполне может статься, что и невезучий.
Сопки парили разнотравьем и стрекозами, озеро дразнило приветливой гладью. Бородачи не спрашивали о пропавшем Идрисе, а баши в знак благодарности старался разнообразить их ужин, подстреливая зазевавшихся тушканчиков. Караван без приключений добрался до Семипалатинска, там сели на баржу, поплыли.
В сопровождении праздных дум прибыли в уездный Павлодар – излюбленное место купцов, где горластые перекупщики – русские, татарские, китайские – старались сбить цены и одолевали расспросами. Еще недавно здесь лениво жужжал маленький форпост Коряковский, а теперь гордо подбоченились каменные хоромы в два этажа, расставили широкие руки мощеные улицы, на которых нарядная публика праздновала короткое сибирское лето.
Чжоу Фан заметил, что русские любят все новое: вон и дорогу железную строят, и заводы, и пароходы по реке пускают. Сами наряжаются по последней моде, выписывают научные книги и модные журналы, торопятся всего отведать, все проверить и всем пресытиться. А китайцы ценят старое, привычное, холят и лелеют, что досталось от предков.
После Павлодара караван вдвое уменьшился. Часть поплыла дальше по воде в Омск и Тобольск. Ну и ладно, меньше попутчиков – выше цены. Щедрый ломоть товаров остался в высоких добротных лабазах местных купцов, а взамен на обратном пути каравану предстояло забрать векселя. По ним неразговорчивые подозрительные казахи с непременным насваем [11] за губой отсчитают молодых жеребцов и упругих, лоснящихся кобылиц, которых погонщики доставят в Кульджу.
– Мне надо встретиться кое с кем. – Сабыргазы отозвал его в сторону. – Утром, до рассвета, нагрузим Каракула, я тебя разбужу. Это недалеко. Я пойду вперед, ты подождешь с верблюдом. Если что‐то пойдет не так, я сигнал дам. – Он засунул в рот два грязных пальца и свистнул по‐разбойничьи так, что уши заложило. – Тогда уходи.
– А если нет?
– Что
