понес прочь, несмотря на все попытки мальчика вырваться из крепких объятий. Никогда ему не забыть распростертого на полу безжизненного тела сэра Джона. Он лежал лицом вниз, а над ним с окровавленной палицей в руке стоял рыцарь в черной броне.
Уже на другой день лорд и леди Фолворт с Майлзом и самыми верными из слуг покинули замок. В памяти всплывала картина последней ночи в родном гнезде. Над Майлзом с горящим фонарем склоняется старый Дикон Боумэн. Он и какая-то дрожащая от холода женщина одевают Майлза. Женщина спросонья и потому не очень ловка. Майлз порывается что-то сказать, но тут на него все зашикали, призывая хранить тишину.
Его закутали в овечью шкуру, лежавшую возле кровати, и Боумэн, держа его на руках, начал спускаться по винтовой лестнице. На каменных стенах неровно двигались огромные тени, пламя фонаря трепетало в потоке холодного сквозняка.
Внизу он увидел ожидавших его родителей и еще каких-то людей. Один из них грел над костром руки. Высунув голову из теплой овчины, Майлз приметил, что походные сапоги незнакомца забрызганы дорожной грязью. Много позднее Майлз узнал, что это был посыльный одного из друзей отца. Будучи близким ко двору человеком, тот подавал слепому лорду знак спасаться бегством.
Фигуры, выхваченные из тьмы мятущимся светом костра, двигались бесшумно, все говорили шепотом. Мать тоже что-то шептала ему, сжимая его в объятиях и покрывая поцелуями, по ее щекам катились слезы.
Затем его снова взял Боумэн, и они погрузились во мглу зимней ночи. За рвом, где слабо поблескивали обледенелые ветви ив, показались черные силуэты. Их ждали люди, державшие наготове несколько лошадей. В тусклом свете луны мелькнуло знакомое лицо преподобного отца Эдуарда, приора монастыря Пресвятой девы Марии.
Потом — долгий путь, бесконечная тряска на луке седла, рядом со старым Боумэном, и глубокий тяжелый сон, сморивший его даже на этом неуютном ночлеге.
Когда он проснулся, светило солнце, и все вокруг было ново.
ГЛАВА ВТОРАЯ
С того страшного дня, когда семья покинула замок Фолворт и до своих шестнадцати лет Майлз ничего не знал о том огромном мире, который лежал за пределами Кросби-Холла. Дважды в год в городке Уисби открывалась ярмарка и за семь лет, что Майлз прожил в здешних местах, старый Боумэн трижды вывозил Майлза повидать жизнь всей округи. В остальном же его жизнь мало чем отличалась от монашеского уединения за стенами расположенной поблизости обители Пресвятой девы.
Их новый дом, именуемый Кросби-Холлом, разительно отличался от замков Фолворт и Истенбридж, бывших родовых владений слепого лорда. Это был длинный, приземистый, крытый соломой деревенский дом. После раздела церковных земель он стал одним из домов управляющего поместьем. Вокруг простирались плодородные монастырские угодья, возделываемые трудолюбивыми арендаторами, колосились тучные нивы, на лугах паслись коровы и овцы. В то время эта земля принадлежала церкви и на ней правили церковные законы. И если внешний мир подтачивали война, голод, разруха и лень, здесь собирали богатую жатву, стригли овец, разводили коров, словом, жили в спокойствии и достатке.
Всем этим процветанием приор монастыря был обязан лорду Фолворту, и когда того постигло несчастье, вернее, когда тот сам накликал беду на свою голову, подав руку помощи Джону Дейлу, настоятель рад был приютить своего благодетеля.
Я уверен, что едва ли кому из мальчиков по душе однообразие школьных занятий с их бесконечной зубрежкой, муштрой и телесными наказаниями. Куда как приятнее порезвиться и дать волю собственным увлечениям. Интересно, как сегодняшние школьники посмотрят на учебу Майлза. Для него она заключалась не только в развитии ума и души, но и в постоянных физических упражнениях, и обучение его длилось семь лет почти без перерывов.
— Тебе, сударь мой, придется самому всего добиваться в жизни, — говорил ему отец, когда слышал жалобы мальчика на суровое однообразие своей жизни. А добиться успеха в ту пору было в тысячу раз труднее, чем теперь. Для этого требовались не только безошибочные решения ума и сердца, но и рука, в совершенстве владеющая тяжелым мечом, и крепкое тело, способное выносить неизбежные тяготы и ранения. И Майлзу до изнурения приходилось развивать сметливость, сообразительность, ловкость и телесную силу. Только так мог встретить он все превратности и трудности смутного времени.
Каждое утро, в зимнюю стужу и в летний зной, он отмахивал шесть миль пути в монастырскую школу, а по вечерам мать учила его французскому.
В ту пору его страна вела с французами столетнюю войну, и Майлзу претило все французское.
— Зачем мне этот противный язык? — возмущался он.
— Не называй его так, — вразумлял его слепой лорд. — Придет время, и ты будешь искать удачи во французских землях. Волею случая в Англии не осталось места для тех, и чьих жилах течет кровь Фолвортов.
И отец оказался прав, «противный язык» хорошо послужил Майлзу в будущем.
Что же касается телесных и военных упражнений, им отводилось все время, свободное от учебы в монастырской школе и вечерних занятий с матерью. Тут его наставником был Дикон Боумэн, и едва ли кто мог бы заменить его в этом. Старый лучник служил еще вместе с отцом слепого лорда под знаменами Черного Принца [2], воевал во Франции и в Испании, и участвуя во множестве сражений, стал многоопытным и искусным ратником, владеющим любым видом оружия. Он научил Майлза не только приемам рубки и фехтования, не только ловкому обращению с секирой и палицей, он сделал его таким умелым стрелком из лука и арбалета, что ни один парень в округе не мог соперничать с ним на деревенском стрельбище. Владению копьем, метанию ножа и кинжала тоже было посвящено немало уроков.
Кроме того, Майлз постигал основы искусства рукопашного боя, а именно — различным видам борьбы, чему в то время почти не уделялось внимания при подготовке воинов. Лучшим борцом в округе был тогда Ральф — кузнец из Кросбивиллиджа. Три года удерживал он первенство. Каждым погожим воскресным утром он приходил обучать Майлза своему искусству. И обладая природными способностями, Майлз очень скоро обрел такую силу, проворство и выносливость в единоборствах, что мог одолеть любого, даже двадцатилетнего парня из ближних селений.
— Это хоть и неблагородное,
