Но вот стал славянин родовичем. Владеет подворьем, всяко дело у него в руках спорится, скотина плодится, здоровеет. Приходит и первая осень после признания его и приёма в род. Собирается первый урожай. И на празднике Урожая, благословлённом богами славянскими, выбирает себе молодой родович хозяйку, ладу сердца своего, поскольку за два года уже смог и приглядеть себе усладу по сердцу, и познакомиться, а то и сговориться тайком… Так было… В старину… И не было почётней имени у родовича, чем вольный пахарь…
Старый дядька Святовид умолк, закончив историю. Усмехнулся в густые висячие усы, осушил ковшик ледяной воды, принесённой отроками, шуганул беззлобно:
– Всё! Спать всем. С утра в поход пойдём. По Чёрной речке, в Совиное урочище, там по болоту до Сувалок, а далее – снова в Слободу.
Мальчишки послушно разбежались по своим местам. Слав натянул на голову потёртую волчью шкуру, прикрыл глаза. Странные вещи говорит старый дядька. Чтобы пахарь – да почётнее воина? Когда же такое было? То ли дело – броня крепкая, вострый меч, лук со стрелами, горячий конь под седлом и бегущие в страхе находники, падающие на землю мёртвыми от его руки! Мир! Как же! Придумают старики… Сколько себя помнит отрок, каждый год на славянские земли приходят враги. Из степи, из-за Каменного лба, с полуденных земель. И горят славянские грады и деревни, гибнут люди. Пахари, кузнецы, вои. Женщины, мужчины, дети и старики. Враги не щадят никого. Уводят в полон, выжигают поля. Нет мира на земле. Нигде нет под небом Свароговым. И с каждым годом всё злее враги славянские, всё чаще находники топчут родную землю, всё страшнее и лютее их дела.
Слав поёжился под вытертой полостью, почесал нос. Плотнее зажмурил веки – спать надо. Утром дядька погонит по лесам и буеракам, придётся туго, коли не отдохнёт хорошо. И так засиделись за бывальщиной. Всё же не утерпел, высунулся из-под длинного старого меха. Точно, у Храбра, друга лучшего, тоже сна нет. Глаза блестят от языков пламени в очаге, а со стороны кажется, будто горят настоящим огнём. Решился спросить, что мучило:
– Храбр… Храбр? Не спишь?
– Чего тебе?
– Чудные речи дядька Святовид говорит.
– Чем же чудные?
– Сам посуди, как это – пахарь выше воина стоит?
Друг почесал макушку, потом пожал плечами, видными из-под шкуры.
– Так пахарь кормит. А воин – он что, нахлебник. Мечом хлебушко не вырастишь.
– Зато добудешь!
Храбр снова голову почесал в раздумьях, потом нашёл ответ, обрадовался:
– Так и добытый хлеб кто-то вырастил. Значит, без пахаря – никуда. Голодный много не навоюешь.
Слав затих – верно выходит. Получается, пахарь – главный.
…Утро началось как обычно: отроки шумной ватагой высыпали во двор, справили свои дела в отхожем месте и помчались гурьбой к ручью. Стремнина всё же подёрнулась за ночь тонкой корочкой льда. Пришлось привычно разбивать лёд кулаками, плескать обжигающую воду в лицо. Потом – по куску еловой смолки в рот, чтобы зубы крепкие почистить. Далее – обратно во двор воинской слободы. Там уже ждали старые бойцы племени, готовые обучать молодёжь суровой воинской науке. Те, кто уже прошёл посвящение и перевалил за шестнадцать вёсен, занимались отдельно, так что сейчас лишь отроки разных лет выстроились в одну линию. Дядька Святовид, потирая чисто выскобленный поутру подбородок, окинул всех зорким, несмотря на прожитые годы, взглядом, ища недостатки, затем сурово бросил:
– Вздеть мешки!
Строй рассыпался – беспорядочной гурьбой молодёжь бросилась к вешалу, на котором красовались помеченные рунами заплечные котомки, набитые камнями. Воины постарше уже подготовили их заранее, положив в каждый мешок вес, соответствующий возрасту и сложению отрока. Слав закинул свою ношу за плечи и едва сдержал «ох» – котомка ощутимо потяжелела, по сравнению с прежним разом. Друг Храбр тоже скривился – видать, и ему положили пару лишних, обкатанных рекой булыжников. Зато дядька Святовид довольно улыбнулся, завидев недовольные лица юнцов, потёр шею в вырезе полотняной рубахи – старый шрам, похоже, зудел от мороза. Затем подал команду:
– Бегом, вперёд!
Слаженные из толстых дубовых плах, окованные пластинами меди ворота слободы широко распахнулись, и гурьба рванула из них по следу одинокого всадника, прокладывавшего тропу по нетронутому снежному покрову. Путь был неблизкий: от Чёрной речки до Совиного урочища семь вёрст. Да от урочища до Сувалок ещё столько же. Ну и последний отрезок пути, если по прямой, через болото – девять вёрст. А коли топь лесную обходить – так и все пятнадцать. Посему силы стоило экономить. Здесь не время важно, а дойти. Не свалиться замертво посередине дороги, потому что придётся друзьям-товарищам тащить упавшего на себе. Да и ноги беречь нужно – поскользнёшься на обрывистом берегу, подвернёшь ступню – опять же твои друзья тебя понесут, ибо есть у славян одно, но самое важное правило: сам погибай, а товарища выручай. Славы своих не бросают. Ни в беде, ни в радости. Потому и жив народ славянский до сих пор, что один – за всех, и все – за одного. Коли беда в один род приходит, все племена на помощь встают.
Вот и Сувалки. Половину пути, почитай, отмахали. Слав, выскочив на взгорок, оглянулся, скривился, словно от боли, – отроки растянулись чуть не на версту. Первые уже торили тропу по краю болота, поскольку путь был проложен вокруг не замерзающих даже в самые лютые морозы бездонных пучин, а последние бегуны едва только показывались из-под крон вековых елей. Плохо дело. Плохо… Спина ноет, ибо груз ему дали полуторный против прежнего. Пот заливает лицо, рубашка, поверх которой накинута волчья шкура мехом внутрь, уже мокрая. Если станет бежать медленней, то мокрая одёжа быстро вытянет тепло из разгорячённого тела. Застудит отрок мышцы – и всё, считай, сорвал силу. Не вырастет из него крепкого воина. Но и своих бросать нельзя. Никак нельзя! Помедлив чуток, всё же решился – сбросил с плеч свою котомку, вихрем слетел с горушки, пропахал целину, словно тур могучий, достиг последнего.
– Что, Олуш, совсем тяжко?
Тот ничего не ответил, запалённо дыша, замер на месте, потом нагнулся, зачерпнул ладонью снег, и – Слав не поверил своим глазам – отрок, бывший на два года младше его, жадно ухватил белую порошу ртом.
Хлёсткий удар заставил вытряхнуть снежинки из руки.
– Совсем с ума сошёл?! Ну, я с тобой ещё поговорю вечером! Бегом!
– Н-не могу…
– Можешь. Понял? Можешь! Сдохни, но шевели копытами! Сам себе хуже делал, и другие нонеча из-за тебя должны страдать? Моли всех богов, чтобы я промолчал, Олуш! Беги! Умирай, но беги!..
Они взобрались на вершину горы, где в снегу стыла котомка Слава, и тот, не останавливаясь, забросил лямки мешка на плечи, толкая впереди себя неразумного. Сколько было говорено – нельзя разгорячённому воину пить на бегу! Самое большее – прополоскать водой рот да выплюнуть, как бы сильно ни хотелось утолить жажду. Тем паче – снег! Растаять он, разумеется, растает во рту. Только ледяная вода, попав в разгорячённое нутро, всю силу отнимет, если не случится и чего хуже. Потому-то Олуш и помирает на ходу, что снег горстями глотает, разбрасывает силу последнюю свою и тормозит прочих отроков. Поскольку будут они ждать последнего у ворот слободы, ибо только все вместе могут войти на подворье. А не будет кого, побегут обратно по следу, искать отставшего. А ведь Олуш уже позади всех почти на двести саженей.
