Дороти Даннет - Путь Никколо

— Хондеслагер без дубинки?! — цинично переспросил кто-то.

— Мальчишка забрал ее. Подмастерье, вы же сами видели, — пояснил собаколов Саймону.

Шотландец поспешил уточнить:

— Так это он убил мою собаку? Либо ты, либо он.

Собаколов молчал. Человек порядочный, он стоял неподвижно, даже не моргая. Помрачнев, Саймон начал что-то говорить, но тут откуда-то со стены, высоко над головой, послышался жизнерадостный голос.

— О, позор, какой позор! — воскликнул подмастерье Шаретти. — Друзья, я каюсь во всем. Но законники никогда вам не поверят!

Все враз подняли глаза…

В своей высокой нише, на углу здания, старейший житель Брюгге, Белый Медведь, het beertje van der Logie, смотрит не вниз на своих сограждан, но вверх, на облака и крыши домов. На нем широкий золотой ошейник, и позолоченные кожаные ремни пересекают белый мех на груди. В передних лапах он сжимает алый с золотом герб города.

Там и стоял подмастерье, с самым независимым видом. С одной из медвежьих лап свисала перемазанная кровью свинцовая дубинка хонделагера.

— Берите меня! Я ваш, — мирно заявил Клаас. — Я ничем не заслужил такую славную девушку как Мабели, у меня нет права убивать чужих собак; и после меня ваш beertje будет ужасно пахнуть.

— Спускайся, — вполголоса велел ему Саймон.

Юнец, обнимая медведя, согласно кивнул:

— Конечно, но не раньше, чем появится стража, если не возражаете. И коли среди вас найдется хоть один добрый христианин, прошу вас, передайте мейстеру Юлиусу, что я снова в Стейне. И ему также придется перемолвиться словечком с хозяином мусорной барки…

Толпа учеников и подмастерьев, что собралась у Стейна на следующее утро, оказалась даже больше, чем накануне. Прядильщики, спешившие на работу, и просто доброхоты, направлявшиеся домой, задерживались, чтобы улыбнуться в зарешеченное окошко. Среди них были и двое работяг, что накануне смазывали кран.

На сей раз здесь не оказалось Мабели, так что некому было положить в торбу Клааса немного масла, но ее имя реяло в воздухе, словно написанное на всех знаменах. Даже когда ударил рабочий колокол и площадь перед тюрьмой неохотно расчистилась, там остались несколько любопытных бюргеров, которые, поднявшись на цыпочки, пытались разглядеть в окне невозмутимую физиономию подмастерья и распекали его перед уходом, со смехом и без всякой строгости.

Остался на площади также высокий чернобородый человек приятной внешности, который не был фламандцем.

— Ну, Клаас ван дер Пул, — обратился он к стенам тюрьмы. Сокамерники, которых Клаас развлекал добрую часть ночи, с радостью подтолкнули его к окну и сами с ухмылками столпились вокруг.

За прутьями решетки возникло лицо Клааса, все в кровоподтеках, но с извечной радостной улыбкой.

— Добрый день и вам, мессер де Аччайоли. Если хотите собрать выкуп для меня, то, пожалуй, на сей раз не стоит беспокоить короля Шотландии.

Николаи Джорджо де Аччайоли поджал губы, но в глазах затаились смешинки.

— Равно как и герцога Бургундского, полагаю, после этой истории с ванной и с пушкой. Вероятно, не стоит тревожить также и содержателей постоялых домов с хорошенькими служанками. В Лувене от тебя тоже много шума?

Клаас опустил голову, затем вновь осторожно поднял взгляд:

— Вероятно. Но в университете к такому больше привыкли.

— Да, разумеется, там ты прислуживаешь своему молодому хозяину, а его матушка, вдова Шаретти, следит за вами обоими. Она очень строга?

— Да, — Клаас содрогнулся.

— Очень рад это слышать, — без обиняков заявил грек. — От мессера Адорне я слышал, что она направляется в Брюгге, чтобы разобраться во всей этой истории. Мейстера Юлиуса уже вызывали, дабы обсудить твое дело. Еще до полуночи тебя могут выпустить на свободу, если сойдутся в цене. Как ты думаешь, оставит ли хозяйка тебя на службе, если ты обходишься ей так дорого?

— Монсиньор, — ответил на это Клаас, и две морщинки прорезались на его гладком лбу.

— Да? — переспросил грек.

— Я думал, меня выпустят к полудню. Обычно после порки всегда отпускают сразу.

— Жалуешься? — удивился Аччайоли. — Предложив уплатить штраф, хозяйский стряпчий избавил тебя от повторных побоев. — Он немного помолчал. — Или ты рассчитывал на что-то иное?

За решеткой лоб вновь разгладился.

— Именно так, — отозвался Клаас. — А все мои друзья уже ушли. И насколько я его знаю, мейстер Юлиус не позволит Феликсу прийти сюда ко мне, и… Не знаю, монсиньор, решусь ли я просить вас передать послание Феликсу де Шаретти?

Николаи де Аччайоли из рода афинских князей, который остановился у тюрьмы из чистого любопытства, на пути от дома мессера Адорне в таверну, где его ожидала приятная встреча, едва не рассмеялся вслух.

— По-гречески? — вопросил он. — Сильно сомневаюсь, что такое возможно. Да и с какой стати мне делать это? — Он мог бы и согласиться, такая ясная улыбка была у этого мальчика.

— Потому что вы задержались, — пояснил Клаас Мессер де Аччайоли помолчал. В этот момент он испытывал чувства, хорошо знакомые Юлиусу. Наконец, он подал голос.

— И что это будет за послание?

— Скажите ему не делать этого, — просто отозвался подмастерье.

— Сказать ему не делать этого, — повторил грек. — А чего именно он не должен делать?

— То, что он собирается, — ответил Клаас. — Он поймет.

— Вероятно, да, — подтвердил мессер Аччайоли. — Однако сейчас я направляюсь на рыночную площадь, дабы встретиться там с моим добрым другом Ансельмом Адорне после собрания магистратов. Я не имею ни малейшего представления, где искать дом Шаретти.

— Монсиньор, тут нет никаких трудностей, — отозвался Клаас. — Феликс будет с мейстером Юлиусом в «Двух скрижалях»… Это та же самая таверна, где он заплатит штраф. Наверху собираются магистраты, чтобы обсуждать дела, подобные этому. Кстати, говорят, что все турки попадут в ад, и что они не пьют вина.

Пора было уходить.

— Некоторые пьют, — возразил грек. — Но не уверен, можно ли считать их праведниками благодаря этому. Ничего не стану обещать, мой юный друг. Если я увижу твоего приятеля, то передам ему послание.

И вновь эта великолепная улыбка.

— Монсиньор, — объявил Клаас. — Если когда-нибудь я смогу оказать вам услугу, вам стоит лишь сказать мне об этом.

Грек засмеялся. Впоследствии он ясно припоминал, что засмеялся.

И если самым сердитым человеком в Брюгге в тот день был шотландский дворянин Саймон, то следующим за ним, бесспорно, числился Юлиус, поверенный Шаретти.