Сначала Папуна был подавлен обрушившейся на него заботой, но после долгих уговоров единственного родственника Арчила, смотрителя царской конюшни, нехотя покорился. Впрочем, он не переставал сожалеть, что не устоял перед соблазном.
И вот начались путешествия в Тбилиси и обратно в Носте. Перевозил Папуна исключительно добычу удали своих друзей: живых оленей, лисиц, зайцев, шкуры медведей. Свою же долю обменивал неизменно на вино и подарки «ящерицам», как называл он ностевских детей.
Иногда обстоятельства принуждали его и к другим покупкам: одежда приходила в ветхость, копыта буйволов требовали подков, в таких случаях настроение Папуна резко менялось и он сердито думал: «Бог сделал большую глупость, создав буйвола неподкованным».
Досадовал он и сейчас, что волею событий должен торопиться на ностевский базар, а не вдыхать под густыми соснами пряный аромат хвои. Он любил, припав к пушистой траве, следить, как лохматый медведь, ломая сучья, бурча и ухая, деловито направлялся к водопою, как, поеживаясь в желтом мехе, пробегала за добычей озабоченная лисица или как внезапно на извилистой тропе появлялась и испуганно шарахалась в кустарник пугливая серна. Он любил горный лес, полный жестокой борьбы и таинственного очарования.
Вздохнув, Папуна уже хотел перевернуться на другой бок, но буйволы неожиданно ринулись под откос, где дымились разбросанные вдоль ручья костры. Соскочив с накренившейся арбы, Папуна воскликнул:
"Э-хе! С поднимающимся поднимись, с опускающимся опустись! — и проворно перетащил бурдюк к самому большому костру. Пастухи встретили его радостными восклицаниями:
— Победа, Папуна! Победа!
— Хорошо, арбу к Носте направил, друзья ждут!
— О, сколько друзей у Папуна! В Куре рыбы меньше!
— О, о, о, Папуна! Где был? Вот Датуна по вину соскучился.
— Датуна?! Как живешь, дорогой? Царям шашлык пасешь, а сам солнце сосешь?
— Здравствуй, друг! Что долго в Тбилиси сидел, или там солнце вкуснее?
— Солнцем буйволов угощаю, а вино… Э, зачем хвалить сухими словами, разве бурдюк не в пределах ваших глаз?
И Папуна вытряхнул из хурджини на разостланную бурку овечий сыр, лепешки, медную чашу. Любовно похлопывая тугой бурдюк, развязал ремешок, и тотчас из горлышка, булькая, полилась искрящаяся янтарная струя…
Вдоль ручья дергались кривые языки костров, перекатывался гул, набухали тягучие песни, и над долиной густым паром нависал запах кипящего бараньего жира. С дороги, поскрипывая, сворачивали к кострам нагруженные арбы, за ними, под крики охрипших вожатых, брызжа желтой слюной и покачивая на горбах тюки, неровно сползали облезлые верблюды. Загорались новые костры, узкие кувшины опускались в холодный ручей, расстилались бурки, ревущие верблюды валились на душистую траву.
Под хлопанье бичей скатился с откоса, звеня колокольчиками, караван осликов с перекинутыми через спину корзинами.
Свежий ворох сухого кизила притушил костер, а затем, разбрызгивая зеленые искры, яростно взлетело танцующее пламя.
Папуна поднял чашу.
— Да будет здорова красавица Нине!
Дно чаши озарилось прыгающими огнями.
— Спасибо, Папуна, ты прав, дочь красавицей растет.
Лицо Датуна расплылось в улыбку. Он смущенно бросил в столпившихся овец камешком.
— Георгий Саакадзе тоже так думает, — засмеялся молодой пастух.
— Э, дорогой, Георгий и Нино еще дети, пусть растут на здоровье. — И, меняя разговор, Датуна спросил: — Что приятное говорил Арчил? Он еще при царской конюшне живет?
— Э, Датуна, мой брат — горная индюшка, на одном месте любит сидеть. Но когда я пью вино, не люблю разговором о царях портить его вкус. Скажи лучше, как твоя свинья, та, что объелась тутой, родила? Сколько поросят? Крестить приду.
Пастухи расхохотались. Они с удовольствием смотрели на Папуна, но Датуна высказался за осторожность; гзири в Носте не добрее тбилисских — лучше не следовать за правдой, она истощает зрение, и кто из грузин не знает: «Мышь рыла, рыла и дорылась до кошки».
Папуна, хитро щурясь, смотрел на пенившееся в чаше вино.
— Какие новости? Тихо у нас?
— Совсем тихо, только князья Магаладзе все к Носте крадутся.
Заметив замешательство, Папуна умышленно замолчал, пошарил в хурджини, вынул мягкий лаваш и наполнил чаши пастухов веселым вином.
Датуна беспокойно задвигался и наконец с досадой пробурчал:
— Рыба думала: «Многое имею сказать, да рот у меня полон воды».
— Ишак выдернул кол и нанес другим один удар, а себе два, — спокойно возразил Папуна.
Хлопнув от удовольствия руками, пастухи громко расхохотались.
Только Датуна не разделил веселья.
— Давно слухи ходят о волчьем желании Магаладзе, — он сокрушенно перекрестился, — да охранит нас святая Нина! — И, сгорбившись, запахнул свою ветхую чоху.
Папуна искоса взглянул на пастуха:
— Не беспокойся, есть важная причина, почему царь не отдаст Носте. Разве ты забыл, что царь не любит «опасных друзей»? А Носте между Твалади и владением Леона Магаладзе стоит. Зачем лисице окружать себя волками? Вот турки тоже зашевелились, опять плохо пообедали в Иране, спешат домой. А какой путь выгоднее? Конечно, через Картли. Собаки хорошо это знают. Потеряли в драке фески, здесь лечаками хотят прикрыться. Но царь на этот раз решил встретить янычаров по-царски. Поэтому пусть наши молодцы готовят головы, а старики монеты. Видите, друзья, совсем тихо у нас.
— Месяц опять согнул рога, наверно, война будет, — вздохнул седой пастух, разгребая палкой почерневшие угли.
— Напрасно так думаешь, видишь — дым прямо идет, тридцать дней спокойно будет. — Молодой погонщик любовно потрепал лежавшую около него овчарку и подкинул в угасающий костер ворох сухого кизила.
Кто-то в темноте глухо пробормотал:
— Недаром вчера в небе солнце в крови купалось, непременно война будет.
Папуна нарочито весело отмахнулся рукой.
— Три дня назад, после дождя, красная лента на радуге больше всех горела — значит, в этом году много вина будет, не воевать, а пить соберемся.
К костру подошел старик в грубой заплатанной коричневой одежде с чианури под мышкой.
— Э, э, дед, грузина можно вином угостить.
Старик, приветствуя сидящих, взял дрожащими руками наполненную чашу, склонил над нею покрытое глубокими морщинами лицо, выпил большими, отрывистыми глотками и, бережно опустив чашу на траву, медленно вытер губы рукавом оборванной замусоленной чохи. Он не спеша настроил чианури и запел дребезжащим, тихим голосом.
— Э, старик, вино князей вызывает скучные песни, а тебя угощает друг. Пей на здоровье и расскажи что-нибудь. Наверное, очокочи встречал?