и обычно терпеливо ждал, но печенежский посланник, его звали Метигей, предупредил: подожду, когда вон то облако доползет до солнца, и уеду.
Пока русы отошли на край луга обсудить полученное предложение, пока Святослав десять раз прорычал, что ему бы только попасть в Киев, облако проделало половину пути от горизонта к сияющему диску, потемнело и превратилось в тучу.
– Если Метигей уедет ни с чем, нам придется прорываться через Волчью Глотку с боем, – нетерпеливо сказал воевода. – Сидеть здесь мы больше не можем. Воины слабеют. Скоро печенеги возьмут нас голыми руками.
– Значит, мы прорвемся с боем.
– Снова ты за свое, – вздохнул Свенельд. – Мы не прорвемся. Когда мы сюда приплыли по осенней воде, нас было семьсот, а их три тысячи. Теперь, после зимовки, нас осталось едва пятьсот, а к ним подошли еще два куреня. Они раздавят нас, как муху.
– Но ведь река поднялась и покрыла все пороги, кроме Волчьей Глотки! Нам только протащить мимо нее ладьи, и мы на чистой воде! – вскипел князь. – Если печенеги нападут, мои воины выстроят «стену щитов», твои конники ударят сбоку, и степные собаки трусливо разбегутся!
– Ты всю зиму пронадеялся, что хан Куря нападет, но он не дурак. Куря не станет нападать. Он будет расстреливать нас из луков с безопасного расстояния, пока «стена щитов» не рассыплется, а оставшихся сомнет. Перебив нас, печенеги все равно возьмут то, что им нужно. Лучше потерять только добычу, чем лишиться и добычи, и жизни. Надо соглашаться, княже. Будем живы – добудем снова и серебра, и шелков, и золотых кубков.
– А позор?! – крикнул Святослав. – Все будут говорить, что Пардус купил себе жизнь, отдав всю добычу, и вернулся домой с пустыми руками! Ни за что! И зачем Куре нас пропускать, коли он уверен, что ему и так всё достанется?
– Он боится, что перед последним боем мы утопим греческую добычу на глубоком месте, и тогда с пустыми руками придется возвращаться уже ему, зря проторчав в поле четыре с половиной месяца.
– Мне надо попасть в Киев, – упрямо повторил князь. Его тяжелая мысль наконец стронулась с мертвой точки, но двинулась не в ту сторону. – Мне надо попасть в Киев со всей добычей. Я потрачу ее на то, чтобы нанять у Рольфа Гутландского воинов. Они второй год сидят на своем Гутланде без дела и запросят недорого. Я пополню дружину, присоединю к ней гутландцев, вернусь на Дунай и верну всё, что потерял. А потом пойду на Царьград.
– Ты всё такой же, – покачал головой Свенельд. – Не умеешь отступаться. Как тогда с Буйтуром, помнишь?
Святославу было восемь лет, ездить на боевом коне ему было еще рано, но княжич потребовал вывести ему самого могучего жеребца, Буйтура. Увещеваний не слушал. Свенельд подумал: пусть сам увидит, что задача ему не по зубам. Что ж, сказал, попробуй. Стал наблюдать, как маленький воспитанник пытается достать ногой до высокого стремени, подпрыгивает, срывается, падает. Не раз, не два, не десять и не двадцать. Устал смотреть. Надоело и коню. Он фыркнул, толкнул мальчишку тугим боком, отшвырнул в сторону. Святослав упал, ударился головой о камень. С минуту полежал, встряхнулся, встал. Попробовал заскочить в седло с разбега, уцепился за луку, но подтянуться на слабых руках не смог. Тогда Буйтур вывернул шею, прихватил надоедливую букаху зубами за голову. Свенельд еле выдрал своего питомца из лошадиной пасти. Хлестала кровь (от укуса на всю жизнь останется шрам), но княжич вытер лицо рукавом и снова взялся за седло. Пришлось обхватить упрямца поперек туловища и унести, вопящего и брыкающегося, прочь.
– Ты всё такой же, а я стар и я устал, – молвил воевода. – Мне тоже хочется в Киев. Если Один сменит гнев на милость и позволит мне вернуться домой, ни в какие походы я больше не пойду. Буду доживать на покое.
Князь засмеялся, мгновенно перейдя от гнева к веселью – так умел только он.
Не поверил:
– Чтобы Свенельд Варяжский Лев жил на покое? Ха! Ты всегда был со мной, сколько я себя помню. И всегда будешь. Куда я, туда и ты. Я понял! Ты пошутил, когда сказал, что нужно отдать добычу печенегам. «Свенельд, чрез гром и огнь прошедший», как поют про тебя сказители, никогда на такое не пойдет.
– Я потому и уцелел во всех грозах, потому и дожил до шестидесяти лет, что всегда знал, когда биться, а когда отступить. Недаром мой родовой знак змея. – Воевода постучал себя по темени, где синела татуировка: свернувшийся кольцом гад. – Змея знает, когда ужалить, а когда уползти.
Услышав про змею, Святослав вновь перешел от смеха к зубовному скрежету.
– Мне бы только добраться до Киева! Первое, что я сделаю – еще прежде, чем пошлю за воинами к Рольфу Гутландскому, – поквитаюсь с изменником Ярополком! Ты послал ему голову со змеиным хвостом?
В самом начале долгого днепровского стояния, встав укрепленным лагерем, князь отправил гонца к старшему сыну в Киев – за подмогой.
Но прибыл не Ярополк, а его ближний слуга Блуд. И привел не войско, а двадцать вьючных лошадей – обошел печенежский стан широким кругом по степи. Во вьюках был сушеный хлеб.
Блуд передал речение своего господина, заученное наизусть.
– «Как же ты ныне, отче, держишь путь назад, коли уезжаючи говорил, будто никогда не вернешься и отныне-де в Киеве государствовать мне? Честно ли рушить данное перед богами слово? Ты хотел ставить свой стол в Переяславце и княжить над богатыми дунайскими землями. Там и княжь, а мне оставь мои земли, небогатые. В Киеве тебя не ждут, и войска я тебе не дам. Шлю съестной припас, которого тебе хватит дойти назад до Дуная. Ныне князь Киевский – я, и другому не бывать. Не прогневайся».
Но Святослав, конечно, прогневался. Велел Свенельду отсечь Блуду дерзновенную голову, сунуть в мертвый рот хвост змеи, покровительницы предателей, и отослать Ярополку в Киев.
Присланных сухарей до весны не хватило. Дружина Святослава съела своих лошадей, а потом съела кожаную сбрую.
– Голову-то отрубить было нетрудно, – рассмеялся Свенельд. – Вот найти в канун зимы гадюку иль хоть ужа – с этим моим отрокам пришлось повозиться. Ничего, нашли. Ладно. Что прежнее вспоминать? Лучше на небо посмотри. Тучка уже вон где. Что Метигею ответим?
– Добычу не отдам, – отрезал князь. – Значит, нам тут, в Волчьей Глотке, и сгинуть.
Воевода посмотрел вокруг – на широко разлившийся Днепр, на светло-зеленое апрельское поле, на россыпь первых степных одуванчиков. В молодости Свенельд ничем сильно не дорожил, но в старости переменился. Привык к жизни, научился ценить ее щедроты.
– Пойду,
