— Какая? — с готовностью спрашивает Мурат. Он прекрасно знает, что я могу оспорить его решение официальной бумагой и тем самым возложить на него тяжелую ответственность, куда проще пустяковой подачкой превратить меня из врага в союзника.
— Позвони, пожалуйста, в Каракол, дежурному по райкому.
— Это зачем? — Мурат явно озадачен.
— Ну, чего тебе стоит, — дружелюбно продолжаю я, — про погоду спроси, самочувствие. Всегда важно знать, какое у начальства настроение. Я бы и сам позвонил, но мне счет пришлют, а ты можешь бесплатно.
Мурат пристально на меня смотрит, пытаясь угадать, где здесь подвох, но я невозмутим, и он набирает номер. «Алё, привет, дорогой, Хаджиев приветствует!» С дежурным Мурат разговаривает совсем не так, как со мной, дежурный — это значительная фигура, имеет прямой доступ к первому секретарю. В изысканных словах Мурат выражает свою радость по поводу того, что дежурный жив и здоров, и интересуется, как прошла ночь и нет ли указаний. По мере того как абонент отвечает, лицо Мурата все больше вытягивается — это он слышит про лавину, которая в нескольких километрах от Каракола снесла ремонтную мастерскую и обрушилась на шоссе. Мурат просит передать руководству, что все меры приняты, личный привет уважаемому Сергею Ивановичу и прочее. Потом, не глядя на меня, звонит Измаилову, отменяет свое распоряжение и велит готовиться к объявлению лавинной опасности.
Текст у меня уже напечатан, я кладу его на стол. «Всем, всем, всем! Из-за сильного снегопада в районе Кушкола создалась лавиноопасная ситуация. Во избежание несчастных случаев приказываю…»
Я посрамлен
— С утра штук пятнадцать звонков, — докладывает Надя. — Всем нужен твой скальп.
Мы с Гвоздем наездились и чертовски проголодались, мне плевать на телефонные звонки — ничего хорошего я от них не жду. Вы никогда не замечали, как противен бывает телефон, когда не ждешь от него ничего хорошего? Надя с умилением смотрит, как мы, обжигаясь, проглатываем борщ и набрасываемся на макароны по-флотски. Гвоздь втягивает их с мелодичным свистом — фокус, приводящий зрителей в восторг. Шарль, тот самый француз, который снабжает Мариам туалетным мылом, утверждает, что в аристократических салонах Гвоздь имел бы бешеный успех.
Дзинь!
— Кто его спрашивает? — Надя смотрит на мое каменное лицо и врет в трубку: — Его нет дома, позвоните, пожалуйста… завтра.
Самое гнусное, что отключить телефон нельзя, мало ли что может произойти в моем хозяйстве.
— Я становлюсь из-за тебя отпетой лгуньей, — жалуется Надя. — Если б ты слышал, как я изворачивалась, когда позвонил лично товарищ Петухов!
— Что ему от меня нужно? — интересуюсь я. — Автограф?
— Он предупредил, что, если его не выпустят из Кушкола, ты будешь уволен без выходного пособия.
— Без выходного не уволят, — лихо свистнув, морально поддерживает меня Гвоздь. — Я как профорг не дам своей санкции.
— Кроме того, — Надя листает записную книжку, — тебя обещал стереть с лица земли Николай Викторович Брынза. «Так и передайте ему, Брынза!» Видимо, большой человек. Трое собираются устроить тебе темную, один грозит судом, а из-за женщины, которой ты разбиваешь личную жизнь, у меня сгорела гречневая каша.
— Мак обещал на ней жениться? — радостно спрашивает Гвоздь.
— Насколько я поняла, еще нет. Ей срочно нужно выехать, потому что муж думает, что она у тетки в Краснодаре, а завтра у нее день рождения и он туда позвонит.
На меня идет настоящая охота, у многих путевки кончились, на руках билеты, а из Кушкола никого не выпускают. Мурат приказал администрации валить весь мусор на Уварова, и в людных местах я стараюсь не бывать.
— Это что, — говорю я, — утром у шлагбаума два фана бросились мне в ноги: «Выпусти, отец родной!» Подумаешь, муж застукает, вот у них действительно беда — истек срок командировки.
Надя пожимает плечами.
— Но ведь они могут послать своему начальству заверенную у Мурата телеграмму.
— Превосходная идея! Но дело в том, что командированы они не в Кушкол, а в Ставрополь, по дороге как-то сбились с пути.
— К тому же у них случайно оказались с собой горные лыжи с ботинками, — с усмешкой добавляет Гвоздь. — Добрый день, Анна Федоровна!
— Добрый? Ты смеешься, Степушка! — с веселым ужасом говорит мама, садясь за стол. — Полтарелки, Надюша, спасибо. У дверей инструкторы стоят стеной, на них лезут с кулаками — а ведь интеллигентные люди! Надя, это не борщ — это счастье. Гулиев прячется, не подходит к телефону, в барах столпотворение, я завела сотню новых формуляров, лучшие книги расхватали. Ну почему я не догадалась закрыть библиотеку на учет? Как это ни прискорбно, но в кругах интеллигенции масса прохвостов. Максим, туристы ползут из окон, как тараканы, и почин положила та нахальная вертихвостка из восемьдесят девятого, ее уже два раза ловили!
Гвоздь исподтишка подмигивает: Катюшу с барбосами мы встретили у турбазы «Кавказ» в шашлычной, где они праздновали свой побег. Барбосы обрушились на меня с насмешками, а Катюша разговаривать не пожелала: видимо, не привыкла к тому, что на свидания с ней не являются. Лиха беда начало; лет через десять — пятнадцать привыкнет. Отныне в лице этой компании я имею лютых врагов: дружинники из местных ребят по моему распоряжению препроводили их в «Актау».
* * *
Если есть в Кушколе человек, которого все единодушно проклинают, то это трус, паникер и перестраховщик Максим Уваров. Ну, все — это я загнул, с десяток снисходительных кое-как наскребу: мама, Надя, мои бездельники да еще, пожалуй, Хуссейн. Забыл про барменов! У них большой праздник. Вчера вечером я встретил Ибрагима, который вез на санках картонные ящики с коньяком, и мне пришлось отбиваться — так бурно выражал он свою признательность. С барменами наберется десятка два людей, для коих я еще не конченый человек, остальным лучше не попадаться на глаза.
— Дорого ты обходишься государству, Максим, — горько упрекает Мурат, — в большие тысячи. Ты хуже, чем лавина, ты землетрясение!
Я посрамлен, разбит наголову, уничтожен: второй день стоит солнечная, идиллически-прекрасная погода, лучше которой нет и быть не может. Но укутанные целинным снегом склоны, манящие склоны, главная изюминка Кушкола — это тот самый локоть, который нельзя укусить. Вид вожделенных, недоступных склонов приводит запертых туристов в ярость.
— Где их достоинство? — поражается мама. — Когда убегает девчонка, у которой в голове только ухажеры, это еще можно понять, но когда известный композитор и академик, пожилые и почтенные люди, спускаются на связанных простынях с третьего этажа… Максим, учти, они тебя разыскивают! У композитора завтра авторский концерт в Горьком, а у академика в Москве заседание.
— Но я не пою и ничего не смыслю в радиофизике.
— Тебе еще смешно…
Мама на сей раз ошибается: мне решительно не до смеха. Почему, я понять не могу, но со склонов Актау не сдвинулась ни одна лавина. Между тем боеприпасов склоны накопили предостаточно, спусковой крючок взведен и, по моему глубочайшему убеждению, должен быть спущен. До сих пор у нас на Кавказе так было всегда: лавины сходили либо во время сильного снегопада, либо сразу же после него, но ни вчера, ни сегодня этого не произошло, и моя голова пухнет от попыток найти объяснение этому феномену. Надя, которая привезла мне в подарок двухтомник Монтеня, выискала в нем подходящую к случаю мысль: «Чем сильнее и проницательнее наш ум, тем отчетливее ощущает он свое бессилие». Что касается ума, то это написано не про меня, а вот насчет бессилия я совершенно согласен: сколько я ни копался в специальной литературе и в собственном опыте, напрашивался один — единственный вывод — лавины просто меня дурачат, ехидно смеются над жалким человеком, который тщится проникнуть в их непостижимую сущность. Я не верю в оккультные штучки, но отдал бы год жизни, чтоб хотя бы на пять минут вызвать дух Юрия Станиславовича и взять у него интервью.
