А ведь Юрий Станиславович предупреждал, что лавинщики — самая неблагодарная профессия на свете: когда мы ошибаемся, из нас делают мартышек, а когда мы правы, этого не замечают («Ваша работа, вам за это деньги платят»). Увы, бывает так, что лишь одно может убедить людей в нашей правоте: большое несчастье.
От этих мыслей мне не становится легче, в худшей ситуации я, пожалуй, еще не оказывался. За мое предсказание Мурат Хаджиев, будь он феодальным владыкой в средние века, отрубил бы мне голову. Вот что я натворил:
1. Остановил канатку.
2. Запер несколько тысяч туристов в помещениях.
3. Отменил занятия в школе.
4. Закрыл въезд в Кушкол и выезд из него.
То есть формально это сделано по приказу местных властей, но — по моей настоятельной рекомендации, с которой они обязаны считаться. Нет, в средние века, пожалуй, Мурат посадил бы меня на кол и был бы по-своему прав.
А пункт 5-й, пока что не осуществленный? Я испытываю непреодолимое желание выселить жильцов из двенадцатиквартирного дома № 23, ибо мне мерещится, что третья лавина может проснуться. Я знаю, что если об этом заикнусь сейчас, меня разорвут на части, но ничего не могу с собой поделать.
Я снимаю трубку и звоню Мурату.
* * *
К счастью, о вездеходе Мурат не вспомнил, и я тороплюсь — а вдруг спохватится и отберет?
Пока Гвоздь прогоняет двигатель, а Надя одевается, я выхожу на связь со станцией. Олег выкопал несколько шурфов и произвел анализ взятых оттуда образцов: свежевыпавший снег быстро оседает, в нижележащей толще образуются кристаллы глубинной изморози. Снегомерная съемка показала, что лавиносборы заполнены до отказа, и для него, Олега, загадка, какая сила удерживает снег на склонах. Видимо, не хватает пресловутой соломинки, которая переломит спину верблюду. Обменявшись наблюдениями и туманными догадками, мы сходимся на том, что такой соломинкой может стать либо резкое изменение температуры воздуха, либо несколько дополнительных сантиметров снега. Олег хнычет, что больше на станции ему делать нечего, и просится вниз. Я даю добро, здесь он мне будет нужнее.
Гвоздь в восторге, что Надя тоже едет, ибо со мной можно умереть от скуки — за рычагами я слишком сосредоточен и разговоры не поддерживаю. Гвоздь рассыпается мелким бесом перед Надей, а я на самом малом веду вездеход мимо окон кабинета Мурата и с облегчением вырываюсь на шоссе.
Сначала мы направляемся к поляне у подножия Бектау, откуда открывается обзор почти всех моих лавин.
Попробую нагляднее описать место действия.
Ущелье Кушкол — это трехкилометровая долина шириной в полтора километра, разрезанная вдоль примерно пополам речкой Кёксу, берущей начало от ледников Бектау. С востока и юга долину ограждают отроги Бектау, с севера — хребет Актау; если взглянуть сверху, то ущелье похоже на обрубленную с одного конца ванну — юго-запад свободен, там петляет шоссе на Каракол.
Речка Кёксу — граница между раем и адом. Южная часть долины, прижатая к лесистым отрогам Бектау, полна жизни. На альпийских лугах большую часть года пасутся стада, внизу — гостиницы и турбазы, дома, шоссе. К северу от Кёксу — мертвая зона, здесь злодействуют двенадцать из пятнадцати лавин. Склоны Актау почти начисто ободраны — лишь островки березняка и кустарника, а вся часть ущелья от склонов до речки загромождена обломками скал, моренным материалом, снесенным с гор; на непосвященных эта зона навевает уныние, на посвященных — трепет: вход сюда заказан до лета, когда лавины полностью сойдут и растворятся в Кёксу.
Спокойно спать лавинщикам мешают два обстоятельства: во-первых, то, что отведенный для горнолыжников склон находится между третьим и четвертым лавинными очагами, и, во-вторых, ожидание катастрофических лавин. Ну, с горнолыжниками, как вы убедились, просто: можно остановить канатку и никого к склонам не подпускать, а вот со вторым обстоятельством дело обстоит куда сложнее.
Когда лет двадцать назад на месте древнего поселения начали строить туристский комплекс, само собой разумелось, что до южной половины ущелья лавины не дойдут. Но «гладко было на бумаге, да забыли про овраги» — иные лавины ухитрялись перехлестывать через Кёксу, перекрывать шоссе и уничтожать находящиеся с краю сооружения. Проектировщики возлагают вину за свой недосмотр на местных жителей, которые, мол, плохо их информировали, но аборигены здесь ни при чем: они просто не могли припомнить, чтобы при их жизни, при жизни отцов и дедов случались такие большие лавины, а летописей здесь не вели, никаких письменных свидетельств не осталось. Ну а раз сами не видели и не припомнят — значит, катастрофических лавин в Кушколе нет и не может быть.
А про «спящую красавицу» забыли? Я уже говорил, что лавины могут спать по двести — триста лет и проснуться тогда, когда о них уже и думать не думают. Такая лавина страшна тем, что застает людей врасплох, как бандитская шайка; случается, она, как лава Везувия Помпею, хоронит селение, не оставляя свидетелей, а спустя века сюда приходят другие люди; они не знают, куда делись их предшественники, почему они покинули такое превосходное ущелье, и обживают его — до очередной лавины.
— Видишь ту сломанную сосну? — Это Гвоздь. — Как раз под ней торчала голова твоего Мака и шевелила ушами.
Гвоздь, на ходу придумывая новые подробности, захлебываясь, пересказывает Наде свою легенду, а я останавливаю машину и выхожу, чтобы по-отечески пожурить двух юнцов, которые присели на камень перекурить у самого «Чертова моста». Я хватаю их за шиворот, приподнимаю и внушаю, что они являют собой двух ослов, каких свет не видывал, и если не дадут клятву немедленно возвратиться… Юнцы извиваются и протестуют по поводу насилия над их личностями, но клятву дают, и я отпускаю их.
— Ату их! — кричит им вслед Гвоздь. — Мамам напишу!
Ба, старые знакомые! В сопровождении своей свиты приближается Катюша. Барбосы тычут в мою сторону пальцами и кривятся в усмешках, а Катюша надменна и презрительна.
— Долой тюремщиков, да здравствует свобода! — провозглашает она и машет рукой Наде. — Ваш муженек хотел запереть нас в четырех стенах — руки коротки!
— Сел в лужу — и давай отбой, — советует Анатолий. — Все равно ордена за бдительность не получишь.
— А по шее вполне можешь, — подхватывает Виталий, самый рослый из барбосов. — Сказать, от кого?
Кажется, эта компания настроена агрессивно.
— Уж не от тебя ли? — спрашиваю я.
— Может, от него, а может, и от меня, — ввертывается третий.
Барбосы подходят поближе, я зря ввязываюсь в историю, они на меня злы.
— Максим, — спокойно говорит Надя, — поехали дальше. До свиданья, Катя.
Но Катюша ее не слышит, она стоит и жадно смотрит, она из тех женщин, которые обожают смотреть на драки. За спиной я слышу звяканье металла и дыхание Гвоздя. Не люблю гаечных ключей, они наносят телесные травмы.
— От тебя? — громовым голосом ору я третьему и крепко хватаю его за нос. Олег, который научил меня этому приему, уверяет, что схваченный за нос ошеломлен и беспомощен. — Сопляк! — Я с силой толкаю его на двух других и сажусь в кабину. — Катюша, дай ему носовой платок!
Мы едем дальше, меня трясет от злости, но Гвоздь взвизгивает, за ним Надя.
— Сопляк! — подражая моему голосу, ревет Гвоздь.
— Какое у него было глупое лицо! — стонет Надя.
— Морда, — поправляет Гвоздь. — А Катюша хороша-а! Никогда еще не видел такой красивой дуры.
Надя охотно поддерживает эту версию, а я думаю, что на сей раз Гвоздь сказал чистую правду. Природа редко дает женщине все, и это справедливо — другим легче выдерживать конкурентную борьбу. Кто-то сказал, что красивая внешность — это вечное рекомендательное письмо. Не могу согласиться — что это за письмо, из которого не узнаешь ни ума, ни характера? Так что «вечное» — это, пожалуй, слишком, правильнее было бы сказать: письмо на неделю, ну, на месяц. К сожалению мужчина — существо крайне поверхностное, от красоты он на некоторое время дуреет — я имею в виду себя. «Бойся красавиц, — учит меня мама, — они умеют только гримасничать и кружить головы, а кто будет варить тебе гречневую кашу и стирать, когда меня не станет? У Мурата скоро будет гастрит, потому что его кукла не умеет даже поджарить яичницу!»
