Затем, не желая печалить всех окружающих своим озабоченным видом, Генрих, которому хотелось за счет Франсуа прослыть кротким и добрым, вскричал:
– Раз он не выходит к нам, мы сами пойдем ему навстречу.
– Указывайте дорогу, – раздался из носилок голос Екатерины.
Вся свита направилась к старому парку.
В тот миг, когда первые гвардейцы подходили к буковой аллее, откуда-то донесся ужасный душераздирающий вопль.
– Что это такое? – спросил король, оборачиваясь к матери.
– Боже мой, – прошептала Екатерина, стараясь найти разгадку на лицах окружающих, – это вопль горя и отчаяния.
– Мой принц! Мой бедный герцог! – вскричал другой старый слуга Франсуа, появляясь у одного из окон со всеми признаками самого жестокого горя.
Все устремились к павильону, короля увлек общий людской поток.
Он появился как раз в ту минуту, когда поднимали тело герцога Анжуйского, которого камердинер, вошедший без разрешения, чтобы оповестить о приезде короля, заметил лежащим на ковре в спальне.
Принц был холоден, окоченел и не подавал никаких признаков жизни; у него только странно подергивались веки и как-то судорожно сводило губы.
Король остановился на пороге, за ним – все другие.
– Вот уж плохое предзнаменование! – прошептал он.
– Удалитесь, сын мой, – сказала Екатерина, – прошу вас.
– Бедняга Франсуа! – произнес Генрих, очень довольный, что его попросили уйти и тем самым избавили от зрелища этой агонии.
За королем последовали и все придворные.
– Странно, странно! – прошептала Екатерина, став на колени перед принцем или, вернее будет сказать, – перед его трупом. С нею оставались только двое старых слуг.
И пока по всему городу разыскивали врача принца, пока в Париж отправляли курьера поторопить врачей короля, оставшихся в Мо в свите королевы, она устанавливала, разумеется, не так учено, но не менее проницательно, чем это сделал бы сам Мирон, диагноз странной болезни, от которой погибал ее сын.
На этот счет у флорентинки имелся опыт. Поэтому прежде всего она хладнокровно и притом так, что они не смутились, допросила обоих слуг, которые в отчаянии рвали свои волосы и царапали себе лица.
Оба ответили, что накануне принц вернулся в павильон поздно вечером, после того как его весьма некстати потревожил господин Анри дю Бушаж, прибывший с поручением от короля.
Затем они добавили, что после этой аудиенции в большом замке принц заказал изысканный ужин и велел, чтобы в павильон никто без вызова не заходил. Наконец, что решительно запретил будить его утром или же вообще заходить к нему, пока он сам не позовет.
– Он, наверное, ждал какую-нибудь женщину? – спросила королева-мать.
– Мы так думаем, сударыня, – смиренно ответили слуги, – но из скромности не стали в этом убеждаться.
– Однако, убирая со стола, вы же видели, ужинал мой сын в одиночестве или нет?
– Мы еще не убирали, сударыня, ведь монсеньер велел, чтобы в павильон никто не заходил.
– Хорошо, – сказала Екатерина, – значит, сюда никто не проникал?
– Никто, сударыня.
– Можете идти.
И Екатерина осталась совершенно одна.
Оставив принца распростертым на постели, как его туда положили, она занялась обстоятельным исследованием каждого симптома, каждого признака, которые, по ее мнению, могли подтвердить то, что она подозревала и чего страшилась.
Она заметила, что кожа на лбу у Франсуа приняла какой-то коричневатый оттенок, глаза налились кровью и под ними образовались темные круги, на губах появилось странное изъязвление, точно от ожога серой.
Те же знаки она заметила на ноздрях и крыльях носа.
– Посмотрим, – пробормотала она, оглядываясь по сторонам.
Первое, что она увидела, был факел, где полностью догорела свеча, которую накануне вечером вставил Реми.
«Эта свеча горела долго, – подумала королева, – значит, Франсуа был в этой комнате долго. Ах, на ковре лежит какой-то букет…»
Екатерина поспешно схватила его и сразу заметила, что все цветы еще свежие, кроме одной розы, почерневшей и высохшей.
– Что это? – пробормотала она, – чем облиты были лепестки этой розы?.. Я, кажется, знаю одну жидкость, от которой сразу вянут цветы.
И, вздрогнув, она отстранила букет подальше.
– Этим объясняется цвет ноздрей и коричневая окраска лба. Но губы?
Екатерина бросилась в столовую. Лакеи не обманули ее: не было никаких указаний на то, что кто-нибудь дотрагивался до сервировки после того, как здесь кончили ужинать.
Тут Екатерина обратила особое внимание на половинку персика, лежавшую на краю стола: на ней обозначился полукруг чьих-то зубов.
Персик потемнел так же, как роза: весь он был испещрен лиловыми и коричневыми разводами.
Особенно отчетливы были следы гниения по обрезу в том месте, где прошел нож.
«Отсюда и язвы на губах, – подумала она. – Но Франсуа откусил только маленький кусочек. Он недолго держал в руке этот букет – цветы совсем свежие. Беда еще поправима, яд не мог глубоко проникнуть. Но если его действие было лишь поверхностным, откуда же полный паралич и такие явственные следы разложения? Наверно, я не все заметила».
И, мысленно произнеся эти слова, Екатерина оглядывалась кругом и увидела, что с шеста розового дерева на серебряной цепочке свисает красно-синий любимый попугай Франсуа.
Птица была мертва: она окоченела и крылья ее топорщились.
Екатерина снова устремила тревожный взгляд на факел, который уже один раз привлек ее внимание, когда по сгоревшей до конца свече она определила, что принц рано вернулся к себе.
«Дым! – подумала Екатерина. – Дым! Фитиль был отравлен. Сын мой погиб!»
Тотчас же она позвонила. Комната наполнилась слугами и офицерами.
– Мирона! Мирона! – говорили одни.
– Священника! – говорили другие.
Она же тем временем поднесла к губам Франсуа один из флаконов, которые всегда носила с собою в кошельке, и пристально вгляделась в лицо сына, чтобы можно было судить, насколько действенным оказалось противоядие. Герцог приоткрыл глаза и рот, но в глазах уже не было искры взгляда, из гортани не поднимался голос.
Екатерина, мрачная и безмолвная, вышла из комнаты, сделав обоим слугам знак следовать за нею, так, чтобы они ни с кем не успели обмолвиться хоть одним словом.
Она отвела их в другой павильон и села, не спуская с них глаз.
– Монсеньер герцог Анжуйский был отравлен во время ужина. Вы подавали ужин?
При этих ее словах смертельная бледность покрыла лицо стариков.
