– Пусть нас пытают, пусть нас убьют, но пусть нас не обвиняют в этом!
– Вы болваны. Неужели вы думаете, что, если бы я вас подозревала, все это уже не было бы сделано? Я хорошо знаю, что не вы умертвили вашего господина. Но его убили другие, и я должна разыскать убийц. Кто заходил в павильон?
– Какой-то плохо одетый старик: вот уже два дня, как монсеньер принимал его у себя.
– А.., женщина?
– Мы ее не видели… О какой женщине изволит говорить ваше величество?
– Сюда приходила женщина, она сделала букет…
Слуги переглянулись так простодушно, что с одного взгляда Екатерина признала их невиновность.
– Привести ко мне губернатора города и коменданта замка.
Оба лакея бросились к дверям.
– Постойте! – сказала Екатерина, и они тотчас же замерли на пороге как вкопанные. – То, о чем я вам только что сказала, знаете только я и вы. Я об этом никому больше не скажу. Если кто-нибудь другой узнает, то только от вас. В тот же день вы оба умрете. Теперь ступайте.
Губернатора и коменданта Екатерина расспросила не столь откровенно. Она сказала им, что от некоторых лиц герцог узнал плохую новость, которая произвела на него очень тяжелое впечатление, что тут-то и кроется причина его болезни и что, снова расспросив этих лиц, герцог, наверно, оправится.
Губернатор и комендант велели обыскать весь город, весь парк, окрестности, но никто не мог сказать, куда девались Реми и Диана.
Лишь Анри знал тайну, но можно было не опасаться, что он ее кому-нибудь откроет.
В течение дня ужасная новость распространилась в городе и в области Шато-Тьерри. Случай с герцогом каждый объяснял в зависимости от своего характера и склонностей, то выдумывая невероятные подробности, то, напротив, преуменьшая событие.
Но никто, кроме Екатерины и дю Бушажа, не понимал, что герцог – человек обреченный.
Злосчастный принц не издал ни звука, не пришел в себя. Вернее будет сказать, – он не подавал никаких признаков, что сознает окружающее.
Король, больше всего на свете опасавшийся каких бы то ни было тягостных впечатлений, охотно вернулся бы в Париж. Но королева-мать воспротивилась его отъезду, и двор принужден был оставаться в замке.
Появилась целая толпа врачей. Один лишь Мирон разгадал причину болезни и понял, насколько тяжело положение. Но он был слишком хороший царедворец, чтобы не утаить правду, особенно после того, как взглянул на Екатерину и встретил ее ответный взгляд.
Все кругом расспрашивали его, и он отвечал, что монсеньер герцог Анжуйский, несомненно, пережил большие неприятности и испытал тяжелый удар.
Таким образом, он никак себя не подвел, что в подобном случае дело очень трудное. Генрих III попросил его дать вполне определенный ответ на вопрос: останется ли герцог жив? Врач ответил:
– Я смогу сказать это вашему величеству через три дня.
– А мне что вы скажете? – понизив голос, спросила Екатерина.
– Вам, сударыня, – дело другое. Вам я отвечу без колебаний.
– Что же именно?
– Прошу, ваше величество, задать мне вопрос.
– Когда сын мой умрет, Мирон?
– Завтра к вечеру, сударыня.
– Так скоро!
– Ах, государыня, – прошептал врач, – доза была уж очень сильна.
Екатерина приложила палец к губам, взглянула на умирающего и тихо произнесла зловещее слово:
– Судьба!
Граф провел ужасную ночь, он был почти в бреду, он был близок к смерти.
Однако, верный своему долгу, он, узнав о прибытии короля, встал и встретил его у решетки замка, как мы уже говорили. Но, почтительно приветствовав его величество, склонившись перед королевой-матерью и пожав руку адмиралу, он снова заперся у себя в комнате, уже не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы решительно привести в исполнение свое намерение, которому ничто теперь не могло противостоять.
Около одиннадцати часов утра, то есть когда распространилась весть «герцог Анжуйский при смерти» и все разошлись, оставив короля, потрясенного этим новым несчастьем, Анри постучался в дверь к брату, который, проведя часть ночи на большой дороге, ушел к себе отдыхать.
– А, это ты! – в полусне спросил Жуаез. – В чем дело?
– Я пришел проститься с тобой, брат, – ответил Анри.
– Как так проститься?.. Ты уезжаешь?
– Да, уезжаю, брат, и полагаю, что теперь меня здесь уже ничто не удерживает.
– Как ничто?
– Конечно. Празднества, на которых я по-твоему желанию должен был присутствовать, не состоятся, обещание меня больше не связывает.
– Ты ошибаешься, Анри, – возразил главный адмирал. – Как вчера я не позволил бы тебе уехать, так и сегодня не разрешаю.
– Хорошо, брат. Но раз так, то я в первый раз в жизни, к величайшему своему сожалению, не подчинюсь твоему приказу и тем самым выкажу тебе неуважение. Ибо с этой минуты, прямо говорю тебе, Анн, ничто не отвратит меня от пострижения.
– А разрешение, которое должно прийти из Рима?
– Я буду дожидаться его в монастыре.
– Ну, так ты действительно обезумел! – вскричал Жуаез. Он вскочил с кровати, и на лице его изобразилось величайшее изумление.
– Напротив, мой дорогой, мой глубоко чтимый брат, я мудрее всех, ибо лишь один я знаю, что делаю.
– Анри, ты обещал подождать месяц.
– Невозможно, брат.
– Ну, хоть неделю.
– Ни единого часа.
– Видно, ты ужасно страдаешь, бедный мой мальчик.
– Наоборот, я больше не страдаю и потому ясно вижу, что болезнь моя неизлечима.
– Но, друг мой, не из бронзы же эта женщина. Ее можно разжалобить, я сам займусь этим.
– Невозможного ты не сделаешь, Анн. К тому же, если бы она теперь смягчилась, я сам откажусь от ее любви.
– Только этого не хватало!
– Это так, брат!
– Как! Если бы она согласилась стать твоей, ты бы ее не захотел? Но это же просто сумасшествие, черт побери!
– О, нет, нет! – вскричал Анри, и в голосе его слышался ужас. – Между мною и этой женщиной не может быть ничего.
– Что это все значит? – спросил изумленный Жуаез. – И что же это за женщина? Скажи мне наконец, Анри. Ведь у нас никогда не было друг от друга секретов.
Анри уже опасался, что и так сказал слишком много и что, поддавшись чувству, которого не сумел сейчас скрыть, он приоткрыл некую дверь и через нее взгляд его брата сможет проникнуть в ужасную тайну, скрытую в его сердце. Поэтому он тут же впал в противоположную крайность и, как это бывает в подобных случаях, желая ослабить впечатление от вырвавшихся у него неосторожных слов, произнес еще более неосторожные.
