Даже Папуна повеселел. Русудан! Да живет она вечно! Кто смеет не спрятать темные мысли в светлый день ее ангела?! И Папуна сам бережно разливал по кувшинам разноцветные вина, а чтобы тамада Квливидзе не спутал, строго разделил кувшины: круглые наполнял искристым желтым, длинные – розовым, плоские – красным, узорчатые – белым, кувшины с вычеканенными изречениями Руставели – бархатным черным, и еще много вин различных оттенков наполнили пиршественные сосуды…
Как ошпаренный носился по Носте дед Димитрия, намечая дома для приглашенных тбилисцев. Он после представления подарка будто помолодел, – еще бы, ностевцы втихомолку не перестают восхищаться его удачей… Дня за два до празднования приехал Вардан Мудрый с Нуцей, так пожелал Моурави. Купца поместили у Ростома, в лучшем доме, украшенном коврами и арабскими столиками. Прибыли уста-баши разных цехов. Чеканщика Ясе дед Димитрия увлек в свой дом. Пляски под мерные удары дапи, песни под раскаты пандури и заливистый смех наполнили Носте, утопающее в буйном весеннем цвету.
После утренней еды, на которой особо приглашенная Нуца сидела, несмотря на теплынь, в парчовом платье, а не чувствующий себя от гордости Вардан в атласном архалуке, Саакадзе предложил купцу осмотреть сад.
Шагая по дорожке, посыпанной свежим голубоватым песком, Саакадзе объяснял Вардану сорта цветущих персиковых деревцев, сползающих по склону. Лишь когда они подошли к глухой стене, обвитой плющом, Саакадзе опустился на удобную скамью и, движением руки пригласив Вардана сесть рядом, попросил рассказать о торговых делах.
Казалось, Вардан только и ждал этого, – хлынули жалобы, возмущения, угрозы.
– Страшно подумать, господин! Совсем кахетинские купцы с ума сошли, будто башка на плечах – лишний товар. Все время, как ты приказал, общие караваны водили, а сейчас взбесились: «Одни управимся», «Кто к царю ближе, тот и главенствовать должен», и еще много глупых слов напрасно тратили, хотя и купцы… Только знаем, кроме пустой гордости, в кисетах ничего не спрятано: шелк, какой был у них, царю отдали – обеднел царь Теймураз в гостях у турок. Других изделий едва для Кахети хватает. На хитрость пошли, от дна до крышки тбилисский майдан закупают, затем в другие княжества верблюдов гонят, без нас богатеют и гордость показывают. Запретить тоже нельзя – лавка купца открыта, продавать его воля. Я на оптовые закупки цены поднял, не помогает. С женами кахетинцы ездят, будто приданое дочерям закупать. Мои люди сами у лисиц хитрость заняли, сразу мошенниц узнают, говорят им: «Бархат кончился, раскупили парчу, нет персидских шалей и тонкого сукна нет!..» И, как назло, тут какая-нибудь картлийская курица вынырнет из мрака дверей: «Вай ме, Вардан! А ты еще вчера посоветовал прийти пораньше, цвет выбрать, что буду делать? На пасху без новой кабы оставили…» Кахетинцы смеются и без всякой совести торопятся к другим купцам. Там тоже так, по моему совету прячут товар: сами хотим караваны грузить. А какой-нибудь картлийский петух снова дело портит: «И-а, Пануш! Не ты ли обещал приготовить лучшую тавризскую шаль для моей матери? Так слово держишь?!» Кахетинцы смеются и без всякой совести спешат к другим купцам. Подтачивают, как черви, правила торговли! Пожар, Моурави! Если кахетинцы растащат товар до последней шерстинки, а сами будут радовать тбилисский майдан лишь заносчивостью, оборот прекратится. Майдан не лес, нельзя, подобно разбойникам, все растаскивать, а самим даже рыбий пузырь не привозить… Разве только продать важно? Так мелкие душою купцы могут думать. Важно торговлю расширять, важно, чтобы майдан как расплавленное золото бурлил. А кахетинцы что делают? Губят торговлю, уподобляются хищникам… И амкары из Кахети не лучше поступают, будто не покупают у нас изделия, а грабят…
– Тут, дорогой Вардан, не только в торговле дело. Кахетинцы хотят свести тбилисский майдан по изменчивой лестнице на вторую ступень, а телавский майдан поднять за наш счет на первую. В Телави царь живет.
– И пусть сто лет живет!.. Почему разрушает с таким трудом тобою воздвигнутое?.. Эх, Моурави, Моурави, зачем…
– А вы сами разве перестали водить в грузинские княжества караваны?
– Почему перестали? Водим, Моурави… Товара не хватает. Надо посылать в Азербайджан, в Турцию, в другие земли, а как пошлешь? Мы не кахетинцы, не пристало нам пустых верблюдов гонять, смеяться чужеземные майданы будут. Пока я мелик, не допущу позора. Вот, Моурави…
Молчание длилось долго. Саакадзе обдумывал слышанное. Беда назревала давно, и Ростом предупреждал: «Не гладко на майдане». Но невеселые дела царства совсем оторвали его от торговых дел. Поэтому и пригласил мелика и уста-башей амкарств, чтобы точно узнать состояние майдана… Нельзя было допускать такое… Нельзя? А восстановление рогаток можно было? А…
– Вот, Моурави, – печально повторил Вардан, – Гурген – помнишь, мой сын – недавно из Самегрело вернулся, караван туда с дешевой одеждой водил; там все голые… И отдельно – для одетых – трех верблюдов, нагруженных дорогой тканью, во двор Левана Дадиани привел. Товар княгини раскупили, еще шелк заказали. Сам светлейший хорошо принял купца из Картли, угощал, о тебе расспрашивал. И вдруг такое бросил: «Правда, умный Моурави скакал, скакал по золоту, а споткнулся… скажем, на Теймуразе…» И захохотал, а за ним услужливые придворные – и такой смех поднялся, что занавески на окнах колыхались. Тут мой Гурген сильно рассердился и дерзко ответил: «Моурави споткнулся, потому что на гору коня гонял, а кто вниз катится на собственном, скажем, седле, никогда не споткнется. Одно знай, светлейший владетель, наш Моурави достигнет вершины, где солнце держит щит картлийской славы… Достигнет потому, что народ для его коня подковы выковывает…» Сказал Гурген, а сам задрожал: что теперь будет? Чем засечет светлейший – шашкой или плетью? Или еще хуже – цепь на шею прикажет надеть до большого выкупа. Не успел мой сын как следует испугаться, Леван снова захохотал: «Э-о! Молодец! Люблю смелых купцов, люблю преданных людей! На, выпей! – Тут он наполнил вином серебряный кубок и поднес Гургену. – Выпей, а кубок в свой карман опусти на память обо мне. Держитесь крепко за Моурави, только он может спасти вас от напевных шаири Теймураза». Гурген с удовольствием выпил вино, поцеловал кубок, опустил в карман и, распростершись ниц перед Леваном, поцеловал цаги… Не из благодарности за подарок, а от радости, что не зарублен и не отравлен… Не очень дорогой кубок, серебро тонкое и величины скромной. Нуца говорит: «Не ставь рядом с подарками Моурави, не порть комода». А как не ставить? Все же из рук владетеля, почти от царя, получил. Думал, гадал, – спасибо, старый Ясе выручил, взял и вычеканил на кубке: «В дар купцу Гургену от светлейшего Левана Дадиани за прославление имени Великого Моурави»… Очень украсился кубок. Теперь Нуца согласилась поставить его на середину комода.
