монархия все больше наделялась новой символической ценностью. Королева Виктория начала ритуальное государственное открытие парламента в 1852 году, однако после смерти мужа делала это всего шесть раз – с 1861 по 1886 год. Количество торжественных процессий не увеличилось даже после того, как Дизраэли сделал ее императрицей Индии в 1877 году. Именно Эдуард VII закрепил за собой роскошь открытия парламента. Помимо этого, он выделил для монархии особое пространство в Уайтхолле, построив Адмиралтейскую арку, расширив Мэлл и обновив фасад Букингемского дворца за десять лет до начала Первой мировой войны. Будучи церемониальным и одновременно бюрократическим сердцем имперского государства, Уайтхолл стал мишенью для фенийских бомб в 1883 и 1885 годах; суфражистки протестовали там два десятилетия спустя, приковывая себя к перилам или разбивая окна правительственных учреждений. Уайтхолл стал очевидным местом для проведения Парада Победы союзников в 1919 году и установки кенотафа, возведенного в его центре для ежегодной церемонии памяти ветеранов Великой войны. Его архитектор, Э. Лютьенс, после был занят проектированием чрезвычайно дорогой столицы Британской Индии – Нью-Дели (1912–1931), в то время как проблемы британского правления постоянно нарастали, а его незыблемость казалась не такой уж и прочной. Работа Лютьенса – острое напоминание о том, что монументальная архитектура, распространившаяся по империи начиная с 1870-х годов, пропагандировала абсолютно имперское видение британского государства с Уайтхоллом в центре [Metcalf 1989].
Как показал впечатляющий масштаб зданий Секретариата в Нью-Дели, нигде бюрократическая сущность колониального правления не проявлялась сильнее, чем в Индии. Однако почти авторитарное управление в Британской империи было возможно не только благодаря помпезной архитектуре. Когда после восстания 1857 года в Индии усилилась колониальная экспансия, не обошлось и без роста церемониальных зрелищ и укрепления харизматических форм личного правления. Имперское переосмысление Дурбара в честь коронации королевы Виктории в качестве императрицы Индии в 1877 году меркнет по сравнению с шоу, устроенным лордом Керзоном в 1903 году в честь коронации короля Эдуарда VII. Кроме того, хотя Ост-Индская компания долгое время зависела от своих союзов с сотнями княжеских правителей, контролировавших почти треть территории Индии, ее положение упрочилось после введения прямого правления в 1858 году, когда в обмен на лояльность и поддержку индийской армии они были освобождены от налогов. Несмотря на то что индийские гражданские служащие давали рекомендации, княжеские правители оставались самодержцами, действуя в сугубо личных целях, хорошо это или плохо. Даже те, кто продвигал административные реформы, представительные собрания, санитарную и образовательную инфраструктуру, неизменно делали это для расширения своей личной власти [Metcalf 2010: 23–25].
Непрямое правление и персонификация имперского государства не ограничивались Индией. В Капской колонии британцы предоставили вождям Кхоса власть над своими обычными делами, но стремились навязать власть имперского государства через личный авторитет губернатора. Губернатор проявлял эту власть, объезжая провинцию со своей свитой, созывая вождей на собрания и назначая агентов-резидентов или комиссаров в каждое племя для надзора за соблюдением законов Кхоса и британских законов (британские законы применялись в случаях убийства, колдовства и воровства). Этих процедур было недостаточно для сэра Г. Смита. Став губернатором в 1847 году, он придумал новые проявления своей харизматической власти: например, он требовал от вождей целовать ему ноги и присвоил себе титул Великого вождя (Inkoshi Enkulu) племени Кхоса [Price 2008]. В связи с резким расширением в последней четверти XIX века Британская империя все больше полагалась на косвенные формы правления. От Малайи до Фиджи и по всему африканскому континенту султанам, королям, шейхам и вождям племен позволялось сохранять свою личную власть и культурные и религиозные традиции своих народов, на которых она, как считалось, базировалась, в обмен на следование советам британских представителей, поставленных рядом с ними в качестве губернаторов, генерал-резидентов или комиссаров. Когда лорд Лугард, губернатор Нигерии, прославил эту систему имперского правления в книге «Двойной мандат» (1922), он фактически кодифицировал то, что уже действовало во многих колониях более 100 лет. Все, что изменилось – это впечатляющий размах, с которым имперское государство создавало помпу, условия и церемонии для укрепления личной власти своих губернаторов и местных правителей [Ranger 1983; Mamdani 1996; Metcalf 1997; Cannadine 2001]. Фигура окружного офицера хорошо иллюстрирует, что персонификация власти в колониальном контексте никогда не была простой заменой более дорогостоящих безличных форм бюрократического управления. Созданные Ост-Индской компанией в Британской Индии, окружные офицеры отвечали в основном за сбор налогов и поддержание правопорядка в округах, площадь которых могла достигать четырех тысяч квадратных миль. В бюрократической иерархии они подчинялись комиссару, который, в свою очередь, отвечал перед губернатором через его провинциальных секретарей, но на практике значительная часть автономии была передана окружному офицеру как пресловутому «человеку на месте». Это неудивительно, если учесть, что даже в период своего расцвета индийская гражданская служба насчитывала не более тысячи государственных служащих, управлявших более чем 300 миллионами индийцев, говорящих на огромном количестве языков. Колониальная служба стремилась воспроизвести индийскую модель окружного офицера в Африке. Подготовленные как специалисты широкого профиля в области бухгалтерского учета, региональной экономики и истории, уголовного и исламского права, гигиены и санитарии, геодезии, этнологии и языка, районные служащие в Африке работали в удаленных районах без пристального руководства. В 1906 году на каждые 45 тысяч нигерийцев приходился один европейский государственный служащий, а к 1914 году на 372 674 мили территории приходилось всего 252 окружных офицера. Кения ничем не отличалась от других стран: в 1909 году 120 окружных офицеров обслуживали 224 960 квадратных миль. Они должны были объезжать свои районы «для демонстрации флага», собирать налоги, следить за соблюдением закона, выполнять церемониальные функции и узнавать настроения населения через деревенские собрания, личные визиты и письма. Несмотря на необходимость поддерживать связь с региональным ведомством и национальным секретариатом, работа окружного офицера в Африке вряд ли была сравнима с трудом безликого бюрократа [Mason 1954; Dewey 1993; Gann, Duingnan 1978; Greene 2006].
Формы местного и личного правления не ограничивались отдаленными окраинами империи. По мере того как усиливалась бюрократическая власть Уайтхолла в Великобритании в XIX веке, росла и подозрительность по отношению к ней. Это привело к тому, что большинство законодательных актов носили рекомендательный характер и выполнялись только по желанию местных жителей. Когда же принуждение наступало, оно неизменно уравновешивалось созданием новых местных структур и органов. Новый «Закон о бедных» 1834 года, возможно, и создал центральную Комиссию по делам бедных и армию инспекторов, следивших за выполнением его предписаний, но помощь бедным оказывали избранные на местах попечители. К 1860 году только 60 % местных профсоюзов построили обязательные работные дома. Более того, даже в 1890-х годах 76 % из них по-прежнему
