их насчитывалось около тысячи. В таких городах, как Бристоль с населением в 40 тысяч человек, существовало около дюжины различных обществ, в то время как в Нортгемптоне с населением 50 тысяч человек их было всего три [Clark 2000: 90, 128]. Несмотря на то что количество клубов и добровольных обществ получило и так неожиданный рост в первой половине XVIII века, во второй половине их число продолжило увеличиваться в геометрической прогрессии. И хотя многие из них были результатом деятельности отдельных связей местного и регионального уровня, вследствие возросшей мобильности населения получили широкое распространение масоны и общества реформы морали. Новые масонские ложи, например, создавались путешествующими джентльменами, чтобы скрепить личные отношения с теми, с кем они встречались и вели дела. К 1740 году в Великобритании насчитывалось 180 лож, а к 1800 году они распространились по большей части империи в Южной Азии, Северной Америке, Карибском бассейне, Западной Африке и южной части Тихого океана. Столетие спустя насчитывалось не менее 737 имперских лож (к 1930 году только в Индии их было 321!). Когда масоны заявляли, что благодаря расширению круга личных отношений они создали «обширную цепь, простирающуюся вокруг всего земного шара», это не было пустой болтовней [Harland 2007: 2–4]. Эта модель была позже воспроизведена на более низовом социальном уровне, когда методистские проповедники и бродячие подмастерья искали поддержки у чужаков, которые относили себя к единоверцам или, например, ремесленникам. Местные ремесленники часто создавали клубы для обсуждения общих интересов и налаживания личных и организационных связей между населенными пунктами, давая кров тем, кто искал работу в других местах. К 1800 году 17 ремесел создали с одной стороны внерегиональные, а с другой межличностные сети [Reid 2005]. Однако, несмотря на некоторые развивающиеся связи общенационального и общеимперского уровня, общественная культура Великобритании в основном базировалась на личных связях и местной солидарности, часто скрепляемой исполнением клятв и церемоний.
Выход за пределы местного и регионального уровня требовал формализованной организационной структуры, а не просто наличия личных связей и отношений. П. Кларк обнаружил переход от неформально организованных местных клубов и обществ к тем, которые в конце XVIII века все больше требовали наличия уставов, подписок, журналов и даже специально построенных залов для собраний [Clark2000:70]. Дружеские общества, которые к 1850 году насчитывали четыре миллиона членов (половина взрослого мужского населения), являются хорошим примером. Распространяясь быстрее всего в новых городских центрах, они пропагандировали формы взаимности, которые вынуждали чужаков брать на себя обязательства в качестве друзей. В самом крупном ордене, «Одд Феллоуз», долгое время считалось, что такие обязательства лучше всего прорастают на местах через личные отношения и ритуальные представления. Противодействие национальной федерации было частично преодолено с помощью бюрократической формализации. «Одд Феллоуз» учредили собственный журнал с отчетами местных лож, чтобы укрепить чувство национального сообщества; они распространяли печатные копии правил, тостов и проповедей и создали представительную организационную структуру, состоящую из региональных округов и обязательных конференций, которые проводились каждый год. Однако эта структура была создана преимущественно на основе чрезвычайной важности, придаваемой местным и личным отношениям, будь то проведение ритуалов в местных ложах или посещение их национальными лидерами [Ismay 2010].
В начале XIX века профсоюзы все чаще объединялись в региональные отделения с общими правилами, штаб-квартирой и периодическими встречами местных представителей. Отмена законов о сообществах в 1824 году позволила создать более эффективную национальную систему взаимодействия и организации, предполагавшую наличие секретарей и выборных должностных лиц, а также наличие торговых отчетов и журналов. Тем не менее местные органы по-прежнему отвечали за взносы, распределение прибыли и налаживание работы на местах. Важность местной специфики стала очевидной и с распространением местных советов профсоюзов во второй половине XIX века. Только с 1850-х годов профсоюзы, объединяющие разные профессии, приобрели подлинно национальную форму. Объединенное общество инженеров, основанное в 1850 году, создало в Лондоне впечатляющую национальную организационную структуру, которая занималась взносами, распределением прибыли и принятием решений репрезентативными органами; к 1860-м годам в нем насчитывалось 30 тысяч членов в 300 отделениях. Эта структура позволила тем, кто никогда не встречался, скажем, машинисту в Манчестере и изготовителю лекал в Бирмингеме, понять свои общие интересы как инженеров и объединиться в кампании за национальные стандарты оплаты и условия труда.
Распространение и формализация культуры обществ не остановились на берегах Британских островов. Начиная с XVIII века английские виды спорта распространялись по всей империи вместе с эмигрантами, но только в 1860-1870-х годах правила игр были стандартизированы путем создания центральных организаций, таких как Футбольная ассоциация (1863), Футбольный союз регби (1871) и Ассоциация лаун-тенниса (1888) [19]. В скором времени последовало появление международных соревнований, правил и руководящих органов, иногда открыто конкурировавших с британским имперским стандартом. Так, несмотря на то, что английская, валлийская, шотландская и ирландская футбольные ассоциации (ФА) создали Международный совет футбольных ассоциаций в 1886 году, в 1904 году в Париже возникла конкурирующая с ней Международная федерация футбола (ФИФА).
Бюрократическая формализация надлокальных связей проявилась и в политической культуре. Например, на протяжении веков петиции были способом, с помощью которого местные общины просили монарха устранить причины, вызывавшие их недовольство, или способствовать продвижению их интересов. Когда в 1650-х годах петиции начали публиковать, они стали распространяться за пределы населенного пункта или региона и собирать больше подписей: так, в период с 1640 по 1660 год в общей сложности 500 петиций собрали беспрецедентное количество подписей – 20 тысяч. К 1680-м годам, когда петиции все чаще адресовались парламенту (а не монарху) и использовались для обращения к общественности и оказания влияния на нее, их количество достигло 200 в год. Столетие спустя кампания против работорговли стала пиком петиций XVIII века: за один только 1792 год 500 петиций собрали более 350 000 подписей. Сравните это с пиком петиционной активности в период с 1838 по 1842 год, когда в среднем в год собиралось 14 тысяч петиций, а одно только обращение чартистов в 1842 году собрало три миллиона подписей. Хотя петиции редко пользовались подобным успехом, вплоть до XX века они оставались ключевым механизмом обобщения мнений с мест и способствовали формированию новых связей между незнакомыми людьми.
Политические движения претерпели аналогичную трансформацию. Когда они впервые возникли в период между движением уилкитов в 1760-х годах и чартизмом в 1840-х, национальная сплоченность этих движений в значительной степени зависела от харизматических лидеров, таких как Дж. Уилкс и Ф. О’Коннор. В разгар движения уилкитов в 1769 году 50 тысяч подписей под петициями с дальнейшими обещаниями поддержки поступили от множества существующих клубов, лож и ассоциаций со всей Англии [Brewer 1976: 175].
