Неприятель стремился к Москве. Несчетное число обозов, парков, конвоев, маркитантов и шаек следовало за армией. Следовало по обеим сторонам дороги на тридцать и сорок верст вглубь от нее. Саранча в степи, наглая и голодная. Вся эта сволочь (по выражению Давыдова), пользуясь безначалием, преступала все меры насилия и жестокого бесчинства. Пожар войны разливался по черте опустошения — и он вызвал встречный пал. Беспощадный и неистовый. Поселяне взялись за вилы, косы, топоры. По первой поре доставалось и отряду Давыдова.
Высланную разведку первое же на пути село встретило не пирогами. На въезде оказались запертые ворота. Хорунжий Астахов вступил в переговоры, объясняя, что его отряд пришел на помощь и на защиту православной церкви — и еле уклонился от пущенного ему в лоб топора. Вообще говоря, можно было бы обходить селения стороной, но Давыдов мыслил по более широкой стратегии. Он понимал, что только одними партизанскими отрядами задача будет плохо решаться. Нужно поднимать на борьбу весь народ, тем более, что народ уже накопил в себе неукротимую ненависть к завоевателю. Эту ненависть нужно было организовать, вооружить и направить. Давыдов, если сказать современным языком, повел разъяснительную работу в среде крестьянских масс. «Я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля». Но для этого нужно доверие и не нужны ошибки.
Сколько раз Давыдов спрашивал крестьян:
— Отчего же вы полагали нас французами?
— Да как же, батюшка, одежа-то у вас с ихней больно схожа.
— Да разве я не русским языком говорю?
— Оно так, но ить у него всякого сбора люди.
Случилось даже, что и сам подполковник едва не был взят в плен крестьянами. И с той поры, выезжая на «дело», «надевал мужичий кафтан, отпустив до того бороду, и вместо ордена Святой Анны повесил на грудь образ Святого Николая».
Молва разошлась, и теперь всякое село встречало его отряд хлебом, пивом да пирогами. А в ответ Давыдов «инструктировал отряды самообороны». Как обманывать французов дружелюбием, как укладывать их пьяными и как после этого убивать и прятать трупы и амуницию; как скоро и точно оповещать его отряд о появлении многого числа французов. А главное в этом — «как жить мирно между собою и не выдавать врагам друг друга».
А еще главное другое. Здесь вполне уместно привести строки из дневника Давыдова. Нам все равно лучше их не пересказать.
«Но сколь опасности сии были ничтожны перед ожидавшими нас на пространстве, занимаемом неприятельскими отрядами и транспортами! Малолюдность партии в сравнении с каждым прикрытием транспорта и даже с каждою шайкой мародеров; при первом слухе о прибытии нашем в окрестности Вязьмы, сильные отряды, нас ищущие; жители, обезоруженные и трепещущие французов, следственно, близкие нескромности, — все угрожало нам гибелью».
Тактично сказал партизан о «нескромности». Так он назвал прямое предательство — из трусости, из корысти, из мести. Предательство — это вообще язва, которая погубит любой великий народ, к ней предрасположенный.
Трудное было время. Особливо при ночлегах, когда настоятельно требовался отдых уставшим людям и лошадям. Обыкновенно, перед вечером, с холма возле Угарова зорко оглядывались окрест, затем шли от села и раскладывали огни. После того отходили еще раз в сторону и вновь разжигали костры, а затем уж уходили в глубь леса, где проводили ночь без огня. Ежели вдруг вблизи предполагаемого ночлега случался прохожий человек, то брали его и до утра держали под надзором. Нанеся удар транспорту противника, возвращались к притону окружным путем. А затем делились с крестьянами оружием и другой добычей.
Много заботы отдавали лошадям. Без лошадей весь отряд, что таракан на столе — нет труда его прихлопнуть. И здесь Давыдов завел особый порядок. Всегда у него в заводе были свежие, сытые, отдохнувшие лошади. Коли случалась погоня, что не в силах было от нее отбиться, в нужном месте лошадей меняли, а уставших коноводы живо отводили в потайное место.
Иной сказал бы: сколько ненужностей, хлопот. Но такая тактика сберегала Давыдову людей и делала его партию неуловимой и неуязвимой.
… В первый же день по прибытии в Угарово стало известно, что в недалекое сельцо Токарево пришла шайка мародеров. Отряд напал на нее на рассвете и захватил в плен девяносто французов, прикрывавших обоз с ограбленными у жителей пожитками. Едва успели разделить с крестьянами добычу, как выставленные за околицу пикеты дали знать о приближении еще одной шайки. Отряд шел нагло, без всяких предосторожностей. Давыдов скрыл свой отряд за избами и налетел в упор со стрельбою и криками на обоз. Еще взяты семьдесят человек пленных и два десятка фур со всяким добром и воинскими припасами. Да к тому же и лошади.
Пленных под конвоем казаков и мужиков Давыдов отправил в Юхнов для сдачи городскому начальству под расписку. Он всегда поступал таким образом, не в пример некоторым другим партизанам, кои, не задумываясь, расстреливали пленных на месте. Но не нам их судить, видно были у них на то и свои резоны, и свои права.
Другое дело, когда усилиями Давыдова разгорелась повсюду партизанская война, многие штабные с большой ревностью отнеслись к его нарастающей славе. В главной квартире Дениса встречали двусмысленными улыбками, полунасмешливыми взглядами и коварными вопросами насчет «партизанских трудов». Завидовали даже тому, что Наполеон объявил награду за буйну голову горячего гусара. Однако свои головы ни ради славы, ни ради доблести подставлять не спешили. Одни намекали, что действовать в тылу неприятеля никакой опасности нет; иные подвергали сомнению донесения Давыдова о победах; третьи восторженно расхваливали других партизан — Сеславина, Орлова-Денисова, Фигнера, Дорохова. Они, несомненно, того заслуживали и личной доблестью, и командирским умением, однако Давыдову в партизанской войне первая честь. Он ее теоретик, он ее организатор, он и первый практик. И можно смело сказать: он своими разумными действиями с учетом крестьянской души, поднял простых людей на войну, сделав ее поистине народной и Отечественной. Повсюду стали создаваться партизанские отряды. Кутузов, поняв своим русским умом всю выгоду тыловой стратегии и тактики, смело ставил во главе этих отрядов опытных и отчаянных офицеров, выделял под костяк взвод, два, а то и роту гусар либо улан, всей силой поддерживал народное ополчение.
Словом, Давыдову было в чем завидовать, особенно тем офицерам, которые пытались, по словам партизана, «поравнять службу мою со своими переездами от обеда на обед. А мы задачу свою понимали в том, чтобы теснить, беспокоить, томить, вырывать, что по силам, и, так сказать, жечь малым огнем неприятеля без угомона и неотступно».
