— Обожди немного, — промолвила Флоранс. Серебряным ножом она очистила кожицу персика, которая — подобно тому сложенному вдвое лепестку розы, что всю ночь мешал уснуть изнеженному сибариту, — раздражала необычайно чувствительную слизистую оболочку графини, разрезала персик пополам, извлекла косточку и снова поместила в оправу.
— Совсем другое дело, — отозвалась Одетта, — приятно, прохладно. С ума сойти можно!
— О, если б ты еще могла видеть!.. Половинка персика словно вросла в тебя, возвращая утраченную невинность. О, как я жажду отведать тебя, останови мои алчущие зубы, когда они станут рвать тебя на части.
Продолжая вдавливать половинку персика в большие губы, она прильнула ртом к розовой впадинке, образовавшейся на месте косточки, языком и зубами принялась углублять и опустошать углубление, смакуя нежный вкус; тем временем Одетта, распаленная движением персика, с невыразимым наслаждением ощущала приближение разрушительного орудия, готового смести любые преграды на своем пути.
В конце концов препятствие целиком устранено, и теперь ничто не в силах противостоять тарану, пробившему передовые оборонительные сооружения и рвущемуся в цитадель.
И вот уже ворота цитадели распахнуты настежь и, казалось, с радостью готовы приютить врага, распахнуты так широко, что Флоранс, чувствуя свое бессилие и ни на миг не прекращая действовать, вновь обратила взгляд на корзинку с фруктами, протянула руку, достала самый красивый банан, очистила его от кожуры и, зажав один его конец между зубов, неожиданно втолкнула другой конец до дна вагины ничего не подозревающей Одетты, проделывая им поступательные движения, сродни тем, которые производит любовник предметом несколько иного свойства.
Одетта вскрикнула от удивления и восторга:
— О, ты рискуешь превратиться в мужчину!… Берегись!… Ведь сейчас я возненавижу тебя… О!.. О!.. Уже ненавижу… О! Как же с тобой хорошо… как я тебя люблю… О!.. О!..
И графиня, в свою очередь, впала в беспамятство.
Флоранс улеглась на пол у изножья кровати, пытаясь испытать на себе доблесть этого волшебного фрукта, однако стершийся на добрую треть банан, едва пройдя через устье влагалища, уперся в девственную плеву, не в силах ни прорвать препятствие, ни миновать его.
— Ах, не лишать же мне себя удовольствия! — вскричала она.
И, отбросив подальше беспомощный банан, она уложила едва переводящую дух графиню вдоль кровати, села на нее верхом, прильнула раздвинутыми ляжками к ее рту и, чтобы наслаждение стало взаимным, сама приникла губами к разведенным бедрам Одетты.
Подобно ужам, сплетенным любовной страстью в майский день, два тела слились в единое целое, груди распластались на животах, бедра сомкнулись вокруг голов, руки, точно узлом, сдавили ягодицы; на несколько минут слова уступили место приглушенным вздохам, сипению блаженства, хрипам наслаждения, стонам сладострастия; внезапно все стихло, руки безвольно расслабились, кольцо бедер разомкнулось, уста зашептали имя подруги — и последнее содрогание настигло обеих одновременно.
На этот раз покой воцарился надолго. Они лежали, точно два атлета, то ли павшие, то ли уснувшие; наконец, с уст их сорвались заветные слова, из тех, что сопровождают конец и начало, великие утехи и великие страдания:
— Боже мой!
Они медленно приходили в себя.
Чуть позже, обнявшись — задыхающиеся, растерзанные, с затуманенными глазами, — они соскользнули с кровати и нетвердой походкой перешли с нее на длинную и широкую козетку.
— Ах, моя прекрасная Флоранс, сколько радости ты мне доставила! — произнесла Одетта. — Кто навел тебя на мысль отведать там персик?
— Сама природа; фрукты не обязательно должны быть съедены там, где они растут. А тебя раньше никогда так не ласкали?
— Нет.
— Я рада, что для тебя это внове… а как тебе с бананом?…
— Ах, милая, я думала, что умираю!
— Он доставил тебе больше удовольствия, чем мой рот?
— О, их нельзя сравнивать, ощущения от банана сродни тем, что испытываешь с любовником, поскольку в обоих случаях в вагину вводится инородное тело. Тут уж ничего не поделаешь, моя дорогая, в этом вечное преимущество мужчин.
— Выходит, мужчины имеют перед нами некое неоспоримое преимущество?
— Увы, да — нам дано раздуть костер, но не дано его погасить.
— В то время как они…
— Да, именно… они его тушат! К счастью, приспособления, созданные искусственно, наделяют женщин способностью, в которой им отказано природой.
— Каким же образом?
— Были придуманы годмише.
— Неужели они, правда, существуют? — с любопытством спросила Флоранс.
— Несомненно! А вы никогда не видели их?
— Никогда.
— Интересно взглянуть?
— Конечно.
— Вам знакомо строение мужского тела?
— Только по скульптурным изображениям.
— И никак иначе?
— Нет.
— И вам не доводилось видеть обнаженного мужчину?
— Ни разу.
— О, теперь мой черед преподать тебе кое-что новенькое.
— У вас есть эти штуки?
— Всех видов.
— Ну не томите же!
— Сдается мне, мы больше не обращаемся друг к другу на «ты».
— Не все ли равно, главное, что мы любим друг друга, разве не так?
— О да, еще как!
И их прекрасные губы слились в поцелуе.
— Погоди, не торопись, — остановила ее Одетта, — сначала я пороюсь в своих ларчиках.
— Можно и я с тобой?
— Пошли.
Они направились в туалетную комнату. Отперев зеркальный шкафчик с двойным дном, Одетта достала оттуда ларец и два футляра, подобные турецким седельным кобурам.
Выставку решено было устроить на козетке, где они и расположились.
— Сначала я покажу тебе тот, что в ларчике… Это сокровище, имеющее не только историческую, но и художественную ценность: считается, что это работа самого Бенвенуто Челлини.
Одетта открыла ларец из красного бархата — и глазам Флоранс предстал истинный шедевр резьбы из слоновой кости.
Это было точное, в натуральную величину, воспроизведение мужских гениталий; головка и ствол были тщательно отполированы, тестикулы же, предназначенные для рук владелицы или владельца, отличались необычайно тонкой резьбой.
На искусно сымитированной шероховатости кожи и округлостях тестикул были вырезаны геральдические лилии Франции и три перекрещивающиеся полумесяца Дианы де Пуатье.
Не оставалось никаких сомнений, что чудесная драгоценность в свое время принадлежала дочери г-на де Сен-Валье, вдове г-на де Брезе и общей любовнице Франциска I и Генриха II.
Вначале Флоранс взирала на этот предмет с удивлением: сначала с любопытством, а затем с восхищением.
