Стан так и не пустили до конца смены; Егор знал, как эту долгую остановку переживал отец, — он в подобных случаях выходил из цеха мрачным и весь вечер дома был невеселым, — Егор знал все это, и нервозность отца передалась ему на расстоянии: он неохотно шел на пульт, где висела его чистая куртка. Заодно хотел сказать отцу, что задержится на комсомольском бюро, но отца на пульте не оказалось; он пошел к слесарям и вместе с ними исправлял блок фильтров. Егор хотел спуститься туда, но Феликс подхватил его за локоть, повел в самый конец цеха, где на втором этаже, над бытовками, размещалась комната с табличкой на двери: «Цехком комсомола».
— Заседание бюро, — сказал Феликс, нанимая на последний слог. — Вот уж чего не переношу, так это заседаний.
— Я тоже, — согласился Егор. — Секретарь–то у вас, поди, строгий? Кто он, ваш секретарь? — Настя! Ты что, не знаешь? Да ты никак беспартийный?..
— Комсомолец. Но только… на учет ещё не вставал.
Егор заметно смутился; два месяца, как в цеху работает, а на комсомольский учет встать не удосужился. Думал, удивится Феликс, но тот будто и не слышал; размашисто шагал вдоль линии, оглядывал клети, валки, часто дергал Егора за руку, говорил: «Смотри, моторчики — загляденье! Москвичи сработали, на заводе Ильича». Или показывал на валок: «Кто–то крутнул и ушел, а валок вертится. Подшипнички! Час будет крутиться». И с гордостью добавлял: «Тоже москвичи сработали. На Шарике!»
— Что значит — Шарик? — спрашивал Егор.
— Шарикоподшипниковый завод. В Москве такой есть. На весь мир известный.
Феликс все известные ему заводы называл ласково, уменьшительными именами.
Когда Феликс и Егор вошли в технический кабинет, Настя уже сидела на председательском месте. По бокам от нее справа и слева расположились члены бюро цеховой комсомольской ячейки: парень из бригады электрослесарей, рослый, с черными, как смоль, кудряшками волос, с тонким красивым носом и добрыми черными глазами. «Цыган», — подумал о нем Егор, приветствуя его кивком головы и безуспешно силясь припомнить его фамилию. Сидевшая слева от Насти девушка, тоже рослая и кудрявая, доверчиво, как старому знакомому, протянула Егору руку и назвалась Татьяной.
— Мы с вами уже встречались, — припомнил Егор.
— На Больших весах, — улыбнулась Татьяна. — Вы приходили ко мне и что–то записывали в блокнот.
Настя, все время как бы приглядываясь к Егору и оценивая, на что он способен, спокойно проговорила: — Завтра комсомольское собрание. Речь пойдет о том, что вы, Егор, хорошо знаете.
Лаптев вопросительно взглянул на Настю. Недоумение отразилось и на лицах Феликса, Татьяны и Цыгана. Немудрено и удивиться: Егор Лаптев лишь два месяца работает на стане, а уже успел что–то хорошо узнать.
— Я говорю о вашей записной книжке, — продолжала Настя, не отрывая взгляда от Егора. — В ней хронометраж, все болезни стана.
Она говорила серьезно, доверчиво, мягко улыбаясь уголками губ. Дружеская доверчивость невольно передалась сидевшим возле Насти Татьяне и парню, похожему на цыгана; они как–то сразу прониклись к Егору симпатией и так же, как и Настя, ждали от него согласия. Но тут заговорил Феликс:
— Братцы! — сказал он с чуть заметным раздражением. — Хронометраж Егора — дело полезное, об этом ему и академик Фомин сказал, но не стройте иллюзий! Глупо думать, что в Егоровых записях сосредоточен научный анализ, единственно верный и справедливый. Истина конкретна, каждый факт требует не просто записи, фиксации, а серьезной проработки.
— Мудришь, Феликс, говори проще, — перебил Бродова кудрявый парень.
— Мы можем повредить делу, — продолжал Феликс, не замечая реплики товарища. — Раззвоним в колокола, поднимем тревогу и собьем с толку людей, которые давно изучают неполадки на стане.
— Кто эти люди? — спросила Настя.
— Конструкторы из Ленинграда, из Москвы… Я сам их видел. Знаю в лицо. Наконец, академик Фомин…
— Конструкторы заняты своими делами, — перебила Феликса Настя. — Каждого интересует свой узел, свой механизм… Я тоже многих знаю. Общей картины ни у кого нет.
— У Егора есть, да? — Феликс обвел товарищей потемневшим взглядом. И, качнув головой, добавил: — Он электронику кочергой прощупывает.
— Ну знаешь! — вскочил кудрявый парень. — Я бы за такие вещи… Он взмахнул кулаком и задержал его, точно нацеливался ударить по краю стола. Скулы его резко обозначились и побелели. Брови сошлись у переносицы, глаза сузились. Егор, сидевший рядом, взял его за плечо и твердым голосом проговорил:
— Феликс прав. Картина у меня неполная и… не научная. Я не инженер, не техник — это верно. К тому же записывал неполадки только в одной смене. Но теперь… я постараюсь дополнить записи. Где чего не пойму, спрошу у знающих.
— А я не могу понять Феликса, — заговорила молчавшая до сих пор Татьяна. И, повернувшись к Бродову, спросила: — Ты что — против участия комсомольцев…
— В чем? — перебил её Феликс.
— В устранении неполадок. И вообще: во всех делах на стане?..
— Можно подумать, — поддержал Татьяну кудрявый парень, — что во всех дефектах на стане твой родной дядя повинен.
Феликс при этих словах откинул назад голову, будто получил удар в спину. Настя, давшая ход спору, но затем не принимавшая в нем участия, все время думала о том, как избежать личных моментов и пристрастий в обсуждении вопроса о подготовке комсомольского собрания. Она с первых же реплик Феликса уловила тайную причину его раздражения. Как инженер, она понимала, куда направлен удар Егорова хронометража; и, конечно же, Феликс не хуже её видел направление этого удара. Фиксируя остановки стана, Егор, как следователь, шаг за шагом, вскрывал несостоятельность приборной оснастки — той самой системы автоматики, которую проектировал институт, возглавляемый братом Феликса Вадимом Бродовым. В то же время, документальные записи Егора лучше других аргументов подтверждали техническое совершенство механических систем стана. И Настя начала сомневаться: имеет ли она право использовать свое общественное положение в интересах дедушки, хорошо ли для нее поднимать комсомольцев цеха на устранение слабых мест в системе автоматики стана, а следовательно, и на развенчание некоторых авторитетов из НИИавтоматики, противников академика Фомина. Помимо её воли беседа принимала для нее неприятный характер, она хотела бы вывести разговор из этой колеи, но не знала, как это можно сделать. По характеру речей и по выражению лиц она могла заключить: что кроме нее один лишь Егор понимает истинную подоплеку Феликсова протеста, и оценила выдержку Лаптева, его такт и умение смирить свои страсти. Он, конечно, понял бесцеремонный намек Феликса на отсутствие у него технической подготовки, — его, конечно ж, больно задела эта обида, но он оказался умнее Феликса и не пошел на скандал. Именно так поняла поведение Егора Настя и оценила его; Лаптев в одну минуту вырос в её глазах: она втайне радовалась такому открытию. Заговорила просто, как будто ничего здесь не произошло:
