Погибнуть от ассегая, медленно мучиться под ножами истязателей, или быть уморенным голодом, или бродить до конца дней с выколотыми глазами — вот что ждало меня, и вот почему я днем и ночью носил с собой свое снадобье. Настал час им воспользоваться.
Так думал я среди мрака ночи и, достав горькое снадобье, попробовал его языком. Но делая это, я вдруг вспомнил про свою дочь Наду, единственное дорогое существо, находящееся только временно в другой далекой стране, вспомнил про жену Макрофу, про сестру Балеку, пока еще живую по какому-то странному капризу короля. Еще одно желание таилось в моем сердце — это жажда мести. Мертвые бессильны карать своих мучителей, и если души их уже избавились от страданий, то руки не платят ударом за удар.
Итак, я решил жить. Умереть я всегда успею. Успею, когда голос Чаки произнесет мой смертный приговор. Смерть сама намечает свои жертвы, не отвечает ни на какие вопросы. Смерть — это гость, которого не надо ждать у порога хижины, так как при желании он проберется воздухом, через солому кровли. Я решил пока не вкушать снадобья.
Итак, отец мой, я остался жить, и воины повели меня обратно в крааль Чаки.
Мы добрались до него к ночи, так как солнце уже село, когда мы проходили ворота. Тем не менее, исполняя приказание, воин вошел к королю сообщить о нашем прибытии. Король немедленно приказал привести пойманного, и меня втолкнули в дверь большой хижины. Посредине горел огонь, так как ночь была холодна, а Чака сидел в глубине, против двери.
Некоторые из приближенных схватили меня за руки и потащили к огню, но я вырвался от них, так как руки мои не были связаны. Падая ниц, я славил короля, называя его королевскими именами. Приближенные опять хотели меня схватить, но Чака сказал:
— Оставьте его, я сам допрошу своего слугу!
Тогда они поклонились до земли и, сложив руки на палках, коснулись лбами пола. А я сел тут же на полу против короля, и мы разговаривали через огонь. По приказанию Чаки я дал самый точный отчет о своем путешествии.
— Хорошо, — сказал тогда король, — я доволен! Как видно, в стране моей еще остались честные люди! А известно ли тебе, Мбопа, какое несчастье постигло твой дом в то время, как ты ведал мои дела?
— Как же, слыхал! — ответил я так просто, как будто вопрос касался пустяков.
— Да, Мбопа, горе обрушилось на дом твой, проклятие небес на крааль твой! Мне говорили, Мбопа, что небесный огонь живо охватил твои хижины!
— Слыхал, король, слыхал!
Мне докладывали, Мбопа, что люди, запертые внутри, теряли рассудок при виде пламени и, понимая, что нет спасения, закалывали себя ассегаями и бросались в огонь!
— Знаю все, король! Велика важность!
— Много ты знаешь, Мбопа, но не все еще. Ну, известно ли тебе, что среди умерших в твоем краале находилась родившая меня, прозванная Матерью Небес?
При этих словах, отец мой, я поступил разумно, добрый дух вдохновил меня, и я упал на землю, громко завопив, как бы в полном отчаянии.
— Пощади слух мой! — вопил я. — Не повторяй, что родившая тебя мертва, о Лев Зулусов! Что мне все остальные жизни, они исчезли, как дуновение вихря, как капля воды, но это горе могуче, как ураган, оно безбрежно, как море!
— Перестань, слуга мой, успокойся! — говорил насмешливо Чака. — Я сочувствую твоему горю по Матери Небес. Если бы ты сожалел только об остальных жертвах огня, то плохо бы тебе было. Ты выдал бы свою злобу на меня, а так тебе же лучше: хорошо ты сделал, что отгадал мою загадку!
Теперь только я понял, какую яму Чака рыл мне, и благословил в душе Эхлосе, внушившего мне ответ королю.
Я надеялся, что теперь Чака отпустит меня, но этого не случилось, так как пытка моя только начиналась.
— Знаешь ли ты, Мбопа, — сказал король, — что когда мать моя умирала среди охваченного пламенем крааля, она кричала загадочные страшные слова. Слух мой различил их сквозь песню огня. Вот эти слова: будто ты, Мбопа, сестра твоя, Балека, и твои жены сговорились подкинуть ребенка мне, не желавшему иметь детей.
Скажи теперь, Мбопа, где дети, уведенные тобой из крааля, мальчик со львиными глазами, прозванный Умслопогасом, и девочка, по имени Нада?
— Умслопогаса растерзал лев, о король, — отвечал я, — а Нада находится в Земле Свази!
И я рассказал ему про смерть Умслопогаса и про то, как я разошелся с женой Макрофой.
— Отрок с львиными глазами в львиной пасти! — сказал Чака. — Туда ему и дорога. Наду можно еще добыть ассегаями. Но довольно о ней, поговорим лучше о песне, петой моей покойной матерью в треске огня. Скажи-ка теперь, Мбопа, лжива ли она?
— Помилуй, король, Мать Небес обезумела, когда пела эту песню! — ответил я. — Слова ее непонятны!
— И ты ничего об этом не знаешь? — спросил король, странно глядя на меня сквозь дым костра. — Странно, Мбопа, очень странно! Но что это, тебе как будто холодно, руки твои прямо-таки дрожат! Не бойся, погрей их, хорошенько погрей, положи в огонь всю руку!
И, смеясь, он указал мне своим маленьким, оправленным в дерево вождей ассегаем на самое яркое место костра.
Тут, отец мой, я действительно похолодел, так как понял намерение Чаки. Он готовил мне пытку огнем.
С минуту я молчал, задумавшись. Тогда король опять громко сказал:
— Что же ты робеешь, Мбопа? Неужели мне сидеть и греться, пока ты дрожишь от холода? Встаньте, приближенные мои, возьмите руку Мбопы и держите ее в пламени, чтобы он согрелся и чтобы душа его ликовала, пока мы будем говорить с ним о том ребенке, упомянутом моей матерью, рожденном от Балеки, жены моей, сестры Мбопы, моего слуги!
— Прочь, слуги, оставьте меня! — смело сказал я, решившись сам подвергнуться пытке. — Благодарю тебя, о король, за милость! Я погреюсь у твоего огня. Спрашивай меня, о чем хочешь, ты услышишь правдивые ответы!
Тогда, отец мой, я протянул руку в огонь, но не в самую яркую часть пламени, а туда, где дымило. Кожа моя от страха покрылась потом, и несколько секунд пламя обвивалось вокруг руки, не сжигая ее. Но я знал, что мука близка.
Некоторое время Чака следил за мной, улыбаясь. Потом он медленно заговорил, как бы давая огню разгореться.
— Так скажи мне, Мбопа, ты и вправду ничего не знаешь о рождении сына у твоей сестры Балеки?
— Я одно знаю, о король, — отвечал я, — что несколько лет тому назад я убил младенца, рожденного твоей женой Балекой, и принес тебе его тело! — Между тем, отец мой, рука моя уже дымилась, пламя въедалось в тело, и страдания были ужасны. Но я старался не показывать виду, так как знал, что если я крикну, не выдержав пытки, то смерть будет моим уделом.
Король опять заговорил:
