вылазку, меня не покидало отчетливое чувство, что в мое отсутствие вы что-нибудь выкинете. Я не горю желанием вернуться и узнать, что вы спалили город и бежали со своим войском. Тогда мне пришлось бы за вами гнаться, а это очень хлопотно.
И он заявил:
— Я беру вас с собой!
Чжу решил увезти его подальше от войска. Неважно, сказал себе Оюан, хотя у него упало сердце. Он улучит момент и сбежит по дороге. Пусть его хоть в царство мертвых увезут, он все равно найдет способ вернуться и исполнить то, что должно. Сумеет. Если нет… то зачем тогда еще жить? Зачем терпеть такую жуткую боль? Внезапно Оюану стало совсем невмоготу. Как бы невзначай он сунул руки в рукава, пробежался пальцами по ожогам на внутренней стороне левого предплечья, нашел самый свежий и впился в него ногтями.
— Слуги принесут вам одежду и помогут привести себя в порядок. Вы уж их не убивайте, будьте так любезны, а то Ма Сюин будет по ним скучать.
Что за пытливый вопрос читается на мерзкой физиономии Чжу? Ему же не понять Оюана. Никому не понять его жертв, прошлых, настоящих и будущих.
* * *
На юг отправился маленький боевой отряд, состоявший из Чжу, тринадцати юных воинов, сплошь облаченных в серую дорожную одежду и обладающих такими навыками верховой езды, каких и следует ожидать от крестьян, впервые увидевших лошадь недели три назад, несколько более опытного генерала Сюй Да — и самого Оюана. За ним не только приглядывали надсмотрщики, сменяясь попарно. Ему связали запястья и посадили его на смирную лошадку, которую по очереди вели в поводу стражники. Генералу даже поводьев не доверяли. Благоразумно, с яростью подумал Оюан. Ему дико не хватало меча. Мысленно он постоянно за него хватался — как за утраченную часть собственного тела.
Они задумали пересечь равнины к югу от Интяня, затем через Желтые Горы добраться до южных владений Чжу: Цзиньхуа, знаменитого своими многочисленными школами конфуцианского учения, и небольшого поселения в долине Лишуй. После этого они намеревались свернуть к востоку, в земли, подвластные Юани, и выйти на побережье к Тайчжоу, богатому солью. Тысячу ли они предполагают одолеть за десять дней. Воины Чжу настолько никчемны, что даже не осознают, какой это позор. Даже с одной-единственной лошадью вместо нескольких сменных Оюану потребовалось бы вдвое меньше времени.
Чжу ехал впереди, во главе отряда, вместе с генералом Сюем. Оюан прожигал взглядом его спину, не в силах отвернуться. Так расковыривают рану. С каждым оставленным позади ли в нем нарастала тяга взять Чжу за цыплячью шейку и втоптать его в грязь, откуда он и вылез. Упади он замертво, Оюан бы поверил в убийство силой желания. Чжу, однако, в блаженном неведении трусил впереди, иногда переходя на легкий галоп. Казалось, он вообще забыл про Оюана.
Ели они в седле. Генералу к этому было не привыкать. А вот то, что у наньжэней считалось дорожной едой, показалось ему непривычным: рисовые колбаски, завернутые в листья лотоса (неприятно резиновые, когда остынут), и маленькие жесткие круглые пирожки с начинкой из возмутительно сладкой бобовой пасты. У Оюана от такой диеты начинал ныть желудок, а к обеду — пусть он, наученный опытом, и отказывался от воды, когда по кругу передавали флягу — еще и мочевой пузырь. Знакомая пытка. Первые несколько дней любого похода, пока организм приспосабливался, он всегда проводил с ноющей болью внизу живота, раскалывающейся от недостатка питья головой и страстной ненавистью ко всем мужчинам, которые могут справить нужду прямо на обочине, в то время как Оюану приходится ждать вечернего привала, чтобы остаться в одиночестве. Эта боль даже не могла его отвлечь от мыслей, как те ожоги на запястье. Просто тянущее неудобство, напоминающее об увечье более, чем когда-либо.
На смену ровным полям непосредственно к югу от Интяня пришел более засушливый пейзаж с редколесьем. И тут, к удивлению Оюана, Чжу подотстал от отряда и поехал в хвосте, рядом с ним. Он взял поводья лошадки и кивком отослал вперед двух стражей. Когда те скрылись из виду, Чжу остановился у обочины дороги и дернул подбородком в сторону Оюана. Универсальный жест: слезай.
Оюан мгновенно забыл про свою мигрень и полный мочевой пузырь. Зачем Чжу отослал остальных? Передумал и решил, что оставлять пленника в живых слишком хлопотно? Чжу носил на правом боку короткую саблю — вероятно, ему было проще с ней управляться, чем с прямым мечом, которым он некогда сражался с Оюаном… Но сабля в ножнах. На что он способен, леворукий? Уж прирезать связанного, безоружного человека умения хватит. Оюан попытался высвободить запястья, но тщетно. Если принять первый удар Чжу плечом, то потом есть шанс боднуть его головой, или врезать в лицо сжатыми кулаками…
— Слезай и стой вон там, — скомандовал Чжу. Оюан не шелохнулся. Следующая фраза оказалась еще более необъяснимой:
— Сними башмаки и носки и брось их мне.
Когда Оюан воззрился на него с ядовитым недоумением, Чжу вздохнул.
— Не хочу, чтобы ты сбежал, как только я отвернусь. Ты не знал, что терпеть весь день — вредно для почек? Давай башмаки. Вон там есть деревья. Иди, сделай свои дела.
На миг у Оюана от дикого стыда потемнело в глазах. Он понятия не имел, почему Чжу вообще задумался о его ситуации, но знать, что Чжу вникал в потребности его изувеченного тела, было бесконечно хуже, чем страдать от всеобщего равнодушия. Его аж затрясло от такой беспардонности.
Он соскользнул с лошади, стянул башмаки и носки и с ненавистью швырнул их в сторону Чжу. К его сожалению, не попал. Еще большее сожаление вызывал тот факт, что Чжу не ошибся насчет обуви. Оюан ведь не грязный наньжэньский крестьянин в соломенных сандалиях. Его воспитали как монгола. Для него было делом чести ехать верхом, а не плестить на своих двоих, а босиком он никогда в жизни не ходил. Еще по дороге в кусты камни и острые веточки начали впиваться в нежные подошвы. Пальцы невольно поджимались. Он заставил себя ступать ровно.
Удалившись на достаточное расстояние в рощу, он присел на корточки и справил нужду, ощущая привычную пронзительную ненависть к собственному телу, неспособному даже на простейшую из доступных мужчине вещей. Выпрямился, оправил одежду. Распутал веревку, стягивающую запястья.
И побежал.
* * *
Когда Оюан, спотыкаясь, выбрался на поросшую редким кустарником бескрайнюю равнину по ту сторону леска, он был уже не человек — пламя. Пламя агонии. Он отстраненно осознавал, с какой неестественной тяжестью
