— Арсению Петровичу — шестьдесят. Если вы хотите: это уже возраст. Я читал одну книгу, — её написал антисемит, но ничего, там есть несколько страниц, которые можно и читать, — так этот автор привёл слова одного татарина: «Шестьдесят лет пришла, ума назад пошла». Д-а, я знаю это по себе. Мне ещё нет и пятидесяти, но стали появляться страхи. Какие страхи?.. Я знаю? Если бы я знал! Я сижу на пляже или на скале у берега океана, а они идут. Их никто не просит, а они идут. Заскочит в голову мысль, что жизнь прошла, уже прошла, почти прошла. И что же? Что может быть от этого хорошего? По шкуре идут мурашки. Прошла жизнь! А чего же ты хочешь? Зачем порошки, капли, сеансы с больными?.. Больной смотрит тебе в глаза и видит, как они бегают. Иногда спросит: «Доктор, что с вами?..» — «Со мной»? — «Да, с вами. Вы чего–то испугались». Ну, вот — он видит, я чего–то боюсь. И тогда я вспоминаю, что это я доктор, а не он, и ещё вспоминаю лекции, где нам, студентам, говорили: «Не надо ничего бояться. Если ты чего–то или кого–то уже боишься, то знай: это кто–то или что–то к тебе уже пришло». Ну, вот: знаю, а всё равно боюсь. И если вы хотите, чтобы что–то осталось от моих бесед с вами, то запомните: не надо ничего бояться. Страх, залезший вовнутрь человека, — главное, с чем борется наука психология.
Простаков сидел в кресле по другую сторону балкона и внимательно слушал врача. С некоторых пор отношение к Ною у него переменилось; Борис сказал себе: этого чудака надо слушать. В многословии болтуна виден его характер, а это уже полезная информация, но главное — перед ним был типичный иудей и молодому учёному выдалась счастливая возможность вблизи наблюдать самый таинственный экземпляр человеческой популяции.
А Ной Исаакович был польщен вниманием молодого человека. Наконец–то, — думал он, — я подчинил его своему влиянию и теперь могу лепить из него то, что мне захочется. Втайне врач ещё в самом начале надеялся не только диктовать пациенту свою волю, но и подвести его к желанию при начислении Простакову гонорара за его открытие, — а это будет несомненно внушительная сумма, — отстегнуть и ему значительную долю. Кроме того, он испытывал на молодом русском недавно открытый им метод «доверительных откровений», то есть такой характер бесед, который бы указывал пациенту на сердечную дружественность врача, на такую меру доверия, которая может существовать только между людьми близкими, и даже родными. И надо сказать: это врачу удавалось. Как всякий русский человек, Простаков доверчив, и сам готов был душу выкладывать, и если видел встречную отзывчивость, проникался уже не одним только доверием, но и готовностью посвящать в тайны, которые бы следовало держать подальше от посторонних ушей.
Борису нетерпелось знать, а что собой представляет Иван Иванович, и он уже хотел задавать вопросы, но врач–психолог точно угадал его намерение и сам заговорил об Иване Ивановиче. И начал с того, что сидело занозой в его душе, составляло суть недовольства своим товарищем.
— Я знаю, вы немножко антисемит, как всякий русский, смотрите на нас с Иваном Ивановичем и думаете: вот они, эти евреи: придумают что–нибудь такое, что и не знаешь, как и что тут понимать и откуда это растёт. Врача назвали Ной. А почему Ной? Ну, почему?.. Ну, ладно: этот — Ной. Но он ещё Исаакович. А это уже сразу видно, кто есть кто. Человек если уже он еврей, так это еврей и никакой не киргиз, не эфиоп и не русский. А рядом с ним ходит тоже еврей, но он Иван Иванович, как бы вроде и не еврей, а русский. А разве так бывает, что если человек русский, а фамилия у него Шляппентох?.. Ну, скажите мне, пожалуйста: так бывает?.. Нет, конечно. А тут вот именно такой и выдался апперкот: человек наш — и лицом, и всем остальным, а зовут не по–людски: Иван Иванович. Мне такой камуфляж не нравится. Он при новом знакомстве как скажет: Иван Иванович, и я вижу, как тот улыбается. Не очень заметно, но… улыбается. Это хорошо, скажите мне? Разве такое, например, может быть, что вы русский, а зовут вас Султан Гирей Ахмет Паша?
— Я встречал такое: человек русский, а зовут Абрам.
— Встречали? Да, это может быть. И хотя редко, но бывает. Я однажды встретил такого: на нас не похож, а имя имеет наше: Абрам Моисеевич. Я ему говорю: «Какая твоя национальность и почему ты Абрам?». А он отвечает: «Я русский, а почему Абрам?.. У нас все Абрамы. Это потому, что ещё в давние времена вся деревня приняла иудаистскую веру. И нас всех стали называть евреями. Один старый человек мне сказал: ”Русские люди любят что–нибудь отмочить, вот и отмочили: записались в евреи. И если у них спросят: вы кто, они говорят: мы евреи“. Это хорошо? А если хорошо, то тогда что же плохо? Нет, вы как хотите, а я это не люблю. Но я же хотел сказать, что он за человек, Иван Иванович? О-о!.. Это не человек, как обычно надо понимать. Это оркестр! И не какой–нибудь, а симфонический. Вы знаете, что сказал Ленин, когда умер Свердлов?.. Нет, не знаете. Вы молодой и многого не знаете. Так вот у гроба Якова Михайловича он сказал: заменить нам Свердлова некем. Это был не человек, а оркестр. Да, оркестр. Этот — тоже оркестр. И больше я ничего вам не скажу, а только держитесь от него подальше. И если уж нельзя увернуться — тогда вы молчите. Он говорит, а вы молчите. Почему?.. Ну, об этом я вам не скажу, а вы сами потом узнаете. Арсений Петрович его знает. Немного, но знает. И потому молчит. Молчать умеют не все, я — не умею, а вы молчите. Так будет лучше. А почему?.. Ну, вы потом узнаете. Вот так. Вот такой он человек, Иван Иванович. Я даже фамилии его не знаю. И вы не пытайтесь узнавать. Так будет лучше. Вы изобретайте своё «Облако», а всё остальное за вас доделает Иван Иванович. Он из тех, кто умеет доделывать то, что уже сделано. И поверьте мне: вот это своё дело он делает хорошо.
Ной Исаакович поднялся и раскрыл дверь балкона. Выйдя на балкон, потянулся, потёр ладонями шею и проговорил:
— Почаще массируйте шею и затылок. Помогает от усталости.
С минуту постоял на балконе, потом вернулся.
— Ну, я пойду. Меня в лаборатории ждёт Иван Иванович.
Простаков широко растворил дверь балкона, закрепил её и оставил в таком положении на ночь. Влажный прохладный воздух валил с океана; Борису нравилось это состояние, когда океан могуче и шумно заполнял его жилище, заключал в объятия, призывал к жизни свободной и вечной.
Завалился в постель и почти тотчас уснул.
От военного госпиталя до виллы отца Драгана летела одна. Высоту держала небольшую — метров триста–четыреста. И скорость тоже небольшая. Она знала, что отец не любит и даже строго запрещает дочери летать без пилота, ведь она не имеет прав лётчика и в случае какой неприятности её, а вместе с ней и его журналисты обвинят во всех грехах, раззвонят на всю страну, и это повредит репутации отца, которую тот стремился содержать в абсолютной чистоте, особенно теперь, когда приближалась выборная кампания. Драгану журналисты знали как единственную наследницу отца и деда, владевших большими капиталами. Она летела безо всякого предупреждения, не звонила отцу по радиотелефону, дабы не возбуждать любопытства журналистов.
