— А я слыхал… — снова встрял молодой, но старый Михель строго сказал:
— Опять?! Учить буду, смотри… Да о чем я, бишь? Так вот… У Ульриха, стало быть, детей нет. Вроде бы все после его смерти, кроме удела, который он отдаст брату, то есть — тьфу ты! — братнину сыну, должно отойти королю. Король, само собой, пожалует все это хозяйство маркграфу на откуп. Разве маркграф не выиграл? Только он-то, маркграф, вовсе ничего и не получит…
— Это как же?
— Да так! В монастыре — я-то это знаю точно — лежит старинная бумага, где написано, что Шато-д’Ор, не оставивший потомков мужского пола, обязан завещать все графство монастырю, аббатству Святого Иосифа… Понял?
— Какой же из Шато-д’Оров был таким ослом? — спросил стражник, до того в разговоре не участвовавший.
— Больно ты умен, сосунок! — проворчал Михель. — Тот Шато-д’Ор долго не имел детей и очень не хотел, чтобы все владение перешло королю, а от того — к тогдашнему маркграфу. Я так полагаю: они с маркграфом и тогда были на ножах. Потому он и решил насолить — отдать все монастырю. А тут вдруг жена его забеременела и родила папашу покойного Генриха; мой дед говорил, что его звали мессир Адальберт. На радостях про бумагу-то и забыли. Да и что бумага — раз сын родился! А монахи-то бумагу сберегли, они, монахи, бумагу любят, берегут, не то что мы, миряне. Так она у них и лежит сейчас в монастыре, и, уверяю вас, ребята, мыши ее не съели…
— Значит, если бы порядок наследования был обычный, то монахам поживиться бы не пришлось?
— Точно! А так клятва маркграфа вроде бы на руку монахам…
— Почему это «вроде бы»?
— Да потому, что маркграф-то знает об этой бумаге. Если бы он не знал — разве пощадил бы Ульриха при Оксенфурте?
— Неужели он в случае чего не смог бы силой отобрать у монахов наше графство? — недоверчиво глянул молодой.
— Ишь ты! — хмыкнул Михель. — Это только такие сосунки, как ты, Пьер, думают, что сила все решает! Идти войной на монастырь! Это же почти наверняка получить проклятие папы, быть отлученным от церкви! Да сам король на это дело не пошел бы!
— Значит, монахи и маркграф вместе оказались в дураках? — спросил Пьер.
— Как сказать… Дело-то еще не кончено. Покамест маркграф все же в лучшем положении, ведь Альберт — его вассал… Потому что и бумага есть у маркграфа, и все он лучше знает…
— А я слышал по-другому, — сказал набожный воин. — Слышал так, будто маркграфу перед битвой явилась Дева Мария и обещала даровать ему победу, если он пощадит последнего из Шато-д’Оров…
— Счастливый ты парень, Огюстин, — насмешливо проговорил Пьер. — Все-то ты знаешь!
— Огюстину и самому Дева Мария являлась ночью… — хихикнул Михель.
— Вот это да! — восхитился Пьер. — А мне, кроме голых баб, ничего не снится!
— Это дьявол тебя соблазняет, нечестивец! — пробормотал Огюстин. — Молись Господу, может, он оградит тебя…
— Какой там дьявол! — буркнул Михель. — Женить его надо…
— Бог с ней, с женитьбой, — успею еще! — усмехнулся Пьер. — Так вот, а теперь послушайте меня, молодцы. Я тут услышал краем уха, что оруженосец мессира Ульриха… его законный сын!
— Врешь!
— Святой крест!
— Тогда дело уже совсем запутанное, — рассудительно проговорил Михель…
Пока Франческо подслушивал, в спальне Клеменции продолжалось все то же. Паж Теодор уже научился действовать самостоятельно и, судя по всему, был очень даже не против навязанной ему «игры». Клеменция не без гордости глядела на мальчика и сладко мурлыкала.
— Ты устал! — проворковала она. — Ну поспи, дитя мое, отдохни. Утречком сыграем еще…
— Это так приятно, ваша милость, — признался мальчик, — только стыдно…
— Не стыдись, малыш! И вот еще: «ваша милость» меня надо называть днем, понял? При людях… А здесь, в постели, зови меня «тетушкой». Не перепутаешь? Ну, молодец!
Она поцеловала его в губы и погладила по голове. Мальчик прильнул губами к ее груди и забормотал:
— Спасибо, милая тетушка, что ты такая добрая! Я буду Бога молить, чтобы ты была здорова… Пусть лучше Бог меня возьмет… О, как я тебя люблю!..
— Ты можешь спать здесь до самого утра… — сказала Клеменция.
— Можно, я еще чуть-чуть потыкаю? — спросил мальчик, гладя большой живот своей «тетушки».
— Можно… — разрешила Клеменция и вновь ощутила неуверенные толчки в свое срамное место. Мальчик наконец устал и заснул на груди у «тетушки». Клеменция какое-то время позволила ему спать на себе, словно на перине — мальчик был легонький и почти невесомый. Затем она осторожно положила его рядом с собой, укрыла одеялом и решила, что и самой ей пора бы поспать. Клеменция беспокойно ворочалась и никак не могла понять, что же мешает ей заснуть… Ну да, конечно, разве мог Теодор ее удовлетворить?! А может, боязнь за детей? Черт его знает, этого Ульриха! Или волнение от встречи со своим возлюбленным через двадцать лет? Ей хотелось сделать что-то безумное, дикое, вскочить с постели и в чем мать родила пробежать по холодным коридорам замка, выбить дверь комнаты, где спит Ульрих, и валяться у него в ногах, и каяться, каяться, каяться… Но против этого восставал ее холодный, неженский разум. Страсть билась с разумом — и не могла победить.
«Господи, Пресвятая Дева! — мысленно взмолилась Клеменция. — А вдруг он узнает — узнает мою тайну?!» Да ведь тогда он без боя, тогда он завтра же станет хозяином замка! А ее, Клеменцию, как собаку, пинком вышвырнет на растерзание холопам. Нет! Только не это, упаси Бог!
Она хотела подняться, пойти к нему, вызвать его, переговорить и покаяться, признаться в любви и униженно упросить его жениться на ней, чтобы отдать ему замок в обмен на сохранение тайны… Только Ульрих может простить ее… После стольких лет обмана? И все же надо идти!
…Франческо прислушивался к разговору за дверью, но воины, к сожалению, перешли на другую, не столь интересную для него тему.
— Ей-богу, ребята, — бил себя в грудь Михель так, что латы его гулко ухали. — Лохматый всегда берет кабана слева… Щипец-то у него — во! Тяп — и полгорла рассадит…
— Погоди, старый! — сказал Пьер. — По-моему, кто-то сюда идет…
— Шаги-то самой графини, — опасливо произнес Огюстин.
— Эй! Кто идет?! — рявкнул Михель.
— Графиня де Шато-д’Ор! — последовал ответ.
Оружие и латы солдат забряцали — видимо, принимали молодцеватый вид…
…Мысли кружили в голове Клеменции, словно декабрьская метель, путаные, бессвязные. «Зачем я иду? Что я прикажу? Убить Ульриха? Но сейчас, едва я это попытаюсь сделать, он убьет моих детей! Может, все бросить, убежать в дальний монастырь? Пусть сами распутают этот клубок! А как же поединок? Господи, неужели поединок?! Такого еще не видывали! Как я не догадалась убрать слугу, как его бишь, Марко?! Бог с ним! Почему надо обязательно убить кого-то? Себя убить проще… Но нет, нет, только не это! Страшно! Всаживать кинжал в других приходилось, а в себя — нет! Неужели он уже сейчас ВСЕ знает? Не может он знать ВСЕ. Не может… Господи, убей его! Господи, прости неразумную рабу твою, старую дуру Клеменцию! Да что же я за ведьма такая, что желаю ему зла… Неужели он не заслужил свой замок? Я же люблю его, люблю до безумия! Неужто не решусь сказать ему ВСЕ?! Скорее разбудить Ульриха, детей — и все сказать. А можно ли сказать ВСЕ? Боюсь, боюсь, боюсь! ВСЕ Ульриху знать нельзя, да и детям тоже… Но если я не скажу ВСЕГО, то… И ведь он может узнать ну от меня… А такие люди не прощают обмана! Впрочем, если по-умному… Может, и обойдется? Обойдется! Пожертвовать ребенком ради процветания рода! Погоди… А почему я убеждена, что Ульрих непременно убьет мою кровиночку? Я же видела, как орудует это дитя копьем и мечом. Старый Корнуайе как-то сказал, что этот ребенок, пожалуй, даже слишком хорошо изучил науки ратного боя. Ведь в этом году, весной, он сшиб с коня нескольких юношей на турнире при дворе маркграфа и заслужил перстень от его светлости. Его никто не победил, никто!»
