Охеда сел рядом с ней на песок, прислонившись к другой пальме, протянул руку за упавшим зеленым кокосом и стал вскрывать его шпагой.
— Знаю, — ответил он, не повернув головы. — Но признаюсь честно, нисколько об этом не сожалею. Он был жестоким вождем и свирепым врагом, но также храбрым воином, любящим свободу и не привыкшим к цепям. Мне всегда была противна мысль, что с ним будут обращаться как с рабом и водить по городам и весям, показывая, словно военный трофей. Меня не удивило, что он покончил с собой, я и сам считаю, что смерть — не самое худшее из зол.
— Гораздо хуже жить вдали от любимых, хотя при этом сохраняется хотя бы отдаленная надежда, что однажды мы сможем воссоединиться и вспомнить друг друга.
— В вашем случае он вернется, чтобы поклясться, что ни единого дня не переставал о вас думать.
— Было бы прекрасно, но увы, это лишь мечты, — вздохнула она. — К сожалению, любовь мужчины стремительна и неукротима, но при этом коротка и мимолетна... Как, например, ваша любовь к Анакаоне, — добавила она, смерив его многозначительным взглядом.
— Я люблю Анакаону настолько искренне и глубоко, насколько вообще способен кого-то любить, — честно признался Охеда. — Но я предупреждал ее в свое время: прежде всего я солдат, и пересек океан, мечтая о покорении новых земель, а вовсе не о прекрасных принцессах. Если бы я допустил, чтобы ее красота или страсть отвратили меня от цели, в конце концов я бы возненавидел ее.
— И что же это за великая цель? — поинтересовалась немка. — Попасть в историю как победитель туземных вождей и угнетатель невинных?
— Мои стремления никогда не сводились к тому, чтобы побеждать и угнетать, — искренне ответил Охеда. — Я стремился лишь убеждать и освобождать. Убеждать невежественных дикарей в том, что есть на свете Христос, искупивший наши грехи, и освобождать их от кошмарного рабства примитивных обычаев — таких, например, как обычай пожирать друг друга или предаваться гнуснейшим порокам, включая содомию.
— Нет худшего греха, чем тот, что ощущает наша совесть, и никто не сможет от него освободиться, кроме нашей же души. Кто дал нам право навязывать другим народам собственную мораль и обычаи?
— Бог.
— Наш Бог или их боги?
— Существует только один Бог.
И в очередной раз начался вечный спор между испанским капитаном Алонсо де Охедой, рожденным в фанатичной семье из Куэнки, и немкой Ингрид Грасс, получившей образование при баварском дворе благодаря атеисту-отцу либеральных взглядов. Хотя они никогда не могли прийти к общему знаменателю, в этих жарких дискуссиях они ни разу не повышали голос, но твердо отстаивали собственные убеждения.
Спор этот не имел конца и был всего лишь слабым отражением другого спора, когда мир разделился на два непримиримых лагеря — тех, кто отстаивал право первооткрывателей владеть новыми землями и насаждать на них свои обычаи и веру, и тех, кто считал, что туземцы вправе жить на собственной земле по собственным традициям.
С тех пор минуло пять веков, а этот спор по-прежнему так и не окончен. Но двое преданных друзей, беседующих на гаитянском пляже на исходе пятнадцатого столетия, до конца жизни сохранили иллюзорную уверенность, что столь сложный вопрос можно решить путем убеждения.
Всего в лиге от пляжа, в Изабелле, мало кто считал возможным предоставить индейцам самую минимальную свободу, мотивируя это тем, что немногие уцелевшие после опустошившей остров ужасной эпидемии обязаны работать на захватчиков, поскольку взамен на кровь и пот получат иллюзорную возможность спасти свои грешные души.
Индейцы, которые прежде никогда не задумывались о бессмертии души, внезапно обнаружили, что в обмен на будущее блаженство в каком-то раю, о котором они прежде не имели ни малейшего понятия, должны отказаться от всех приятных и милых сердцу вещей, что давало им мирное и невежественно-счастливое существование.
Они искренне не понимали, почему должны добывать золото на рудниках или речных порогах, пахать землю, страдать от змеиных укусов, расчищая сельву, попадать в пасти акулам, ныряя в поисках жемчуга, строить какие-то нелепые и душные каменные хижины или чистить выгребные ямы, вывозя мочу и фекалии завоевателей. И все это они должны делать в обмен на призрачные обещания вечного искупления!
Можно ли удивляться, что большая часть туземцев бежала в горы или вглубь сельвы, а иные и вовсе погрузились в утлые каноэ и отчалили к другим островам, куда еще не дотянулись руки рьяных бородачей-реформаторов. Да и те, что остались, упорно не желали понимать, почему обязаны ежемесячно выплачивать назначенный Колумбом налог с каждой семьи в виде полной золотого песка тыквы.
По какому-то роковому совпадению именно в это время в Изабеллу прибыл человек, ставший в конечном счете причиной самой ужасной катастрофы, когда-либо постигшей целую многострадальную расу, катастрофы, что погубила миллионы людей, а уцелевших ввергла в пучину таких несчастий, каких не знала история человеческого рода.
Этого человека звали Бамако, и он был настоящим гигантом, наделенным силой Геркулеса — этакая гора мускулов с лицом ребенка, добрый и простодушный верзила, при всей необычайной силе настолько темный и забитый, что без малейшего протеста выполнял самую тяжелую работу. Был он тихим, послушным, дружелюбным, ласковым, спокойным и улыбчивым — настоящая жемчужина для тех, кому повезло взять его на службу.
Его счастливым обладателем в то время являлся владелец «Отрады», каракки с Ибицы, впервые прибывший на Эспаньолу с благими намерениями наладить торговлю с Новым Светом. Он выиграл негра в карты у венецианского торговца, а тот, в свою очередь, купил его у старейшины родной деревни Бамако на сенегальском побережье.
Когда негра, нагруженного поклажей, словно мул, вспотевшего до корней волос и при этом безмятежно улыбающегося, увидел всемогущий адвокат Эрнандо Сехудо, его охватило безумное желание во что бы то ни стало заполучить раба, похожего на колонну из черного дерева. Сехудо резонно решил, что на плантации от него одного толку будет намного больше, чем от целой дюжины индейцев, а расходов потребуется гораздо меньше.
После долгих раздумий он направился в таверну, где выложил на стол, за которым сидел торговец, два тяжелых мешка с золотым песком.
— Это вам — за раба, — сказал он.
Торговец чуть не свалился в обморок, ведь огромный Бамако был поистине драгоценнейшим из всех его приобретений; настоящий живой бриллиант, которым он чрезвычайно гордился, лучший на свете слуга без малейшего изъяна — подлинное сокровище в том мире, где, бывало, даже самые верные слуги становились врагами. Ни за что на свете не согласился бы он расстаться с этим сокровищем; ни за что на свете — за исключением разве что двух мешков золотого песка.
