видел этот манёвр, видно, подумал, остыл, и, не давая ей ускользнуть из салона, поспешил к ней. Уже у порога он схватил её за руку.
– Дорогая кузина, – шепнул он ей, взволнованный, – не уходи под впечатлением этого разговора, два слова ещё… Мы родственники… вижу, что вы слишком милостивы к особам, которые мне всегда показывали ненависть и открытую неприязнь. Не связывайтесь с ними, не хочу в вас также иметь неприятеля.
– Ошибаетесь, пан президент, – отвечала докторова, – вы оба не имеете более дружелюбного сердца к себе, чем моё. Mais je n’ epouse jamais, quand meme, ни фамильные дела, ни приятелей, стараюсь их узнать, углубиться, и управляю своим собственным убеждением. А убеждение это диктует мне совет и желание, чтобы вы были к несчастному более снисходительны.
– Верю, что это желание происходит от лучшего сердца, но одновременно убеждает меня, что вы не знаете ни моего положения, ни прошлого… Этот человек…
Докторова приблизилась к его уху.
– Ваш гнев, президент, дал бы мне понять, что Толи вы ему ещё не простили. Если любите Джульетту, можете ли быть таким чувствительным?
– Что же за допущение!
Докторова, смеясь, погрозила ему на носу, сделала реверанс и быстро вышла.
В приёмной, куда её привёл любезный хозяин, она поглядела на часы… не было ещё десяти, тихо что-то шепнула служащему и карета покатилась по тёмным, довольно пустым улицам к одному из самых больших отелей.
Тут, в нескольких покоях первого этажа жила ещё панна Тола, которая, хоть собиралась за границу, из-за какого-то непонятного каприза, а с этим, как говорили, не было у неё трудно, осталась в городе гораздо дольше, чем намеревалась.
Докторова обещала ей, отбыв барщину у президента, заехать к ней на оставшийся вечер.
Прекрасная панна обычно принимала мало особ, хотя всегда достаточно теснились в её салон. Доступ был трудный – умела, может, с избыточной открытостью показать тем, которые ей не понравились, что им не очень будет рада. Не могла, видно, оборониться этого вечера от нескольких салоновцов и докторова прибыла как раз в минуту, когда те паны, стоящие со шляпами в руках, в лиловых перчатках, во всей официальной форме приступали к поданному чаю. Тола сидела довольно уставшая на маленьком канапе, и, увидев добрую подругу, живо бросилась к ней. Был это в эти минуты гость очень желанный, потому что беседа начинала умирать от сухости. Шепнули что-то друг другу.
Услужливая подруга Толи заговаривала тем временем кавалеров, чтобы свою воспитанницу освободить.
Те паны были давними ухажёрами Толи, из которых каждый по нескольку раз был вежливо отправлен, и, несмотря на это, продолжали приходить для почитания идеала, в надежде, что, постаравшись, она сжалиться над постоянной их любовью. Но это как-то не клеилось. Тола имела привычку к таким упрямым быть всё более и более холодной, а от всяких самых далёких намёков горячего чувства отделывалась безжалостным молчанием.
После чая эти паны, видя хозяйку занятой подругой, отчаявшиеся, попрощались и вышли. Тола встала улыбающаяся и сияющая.
– А! Всё-таки! – воскликнула она. – Il sont charmants, но изысканно скучные.
– Я также пришла, пронизанная атмосферой салона президента… и не очень сумею тебя развлечь, – отозвалась докторова, – мне аж стыдно, какая была сегодня безжалостная и злая.
– Ты? А что же было?
– Этого тебе поведать не могу, но – даже разгневала президента.
– Чем?
– Могу смело говорить?
Тола зарумянилась, обратила глаза к подруге, вздрогнула.
– Что же такого страшного?
– Что-то, страшней чего на свете нет, – призрак воспоминаний.
Экономка делала вид, что почти не слышит.
– Я могла бы почти поклясться, что президент, счастливый муж Джульетты, любит как-то до сего дня, некую… некую панну! Не скажу, кого! Так бы, по крайней мере, следовало заключить из того, что по сию пору простить не может сопернику, хотя и тот счастливей него не был.
– Ты сегодня загадками говоришь, – промурлыкала Тола.
– Ты её легко отгадаешь.
– Откуда же о том сопернике могла быть речь…
Тола обратила затуманенные глаза к докторовой, которая заколебалась с ответом и задумалась, потом её как бы что-то вдохновило, и она сказала:
– Он здесь!
Эти три слова, простые, произнесённые холодно, без волнения, сначала, казалось, не произвели на Толу никакого впечатления… не задвигалась, не вздрогнула… окаменела. Из букета, который лежал на столике, вырвала цветок и, не говоря ничего, взяла кончик его в уста. Докторова следила за выражением её лица… ждала ответа… но в ту же минуту Тола спросила:
– Прошу, ты не знаешь точно, во сколько отходит поезд в Кёльн?
– Ты хотела бы ехать?
– А! Потому что так утомляюсь с этим отъездом, что моя добрая Тереса уже надо мной смеётся. Я стала ленивая, отяжелела, что никогда не бывало, грешу отсутствием решимости. Выезжаем каждый день… и каждый день отъезд откладываем до завтра.
– Поезд в Кёльн, если не ошибаюсь, – отозвалась докторова, – отходит в шесть утра, но проверить нет ничего легче. Позвони кельнеру, они это на память знают…
Тола взяла звонок… с великой стремительностью вбежал кельнер, а был это кельнер элегантный, причёсанный, красивый, невозмутимый, который, когда раз говорить начинал, конца трудно было дождаться – рисовался своим полиглотизмом.
Поезд отходил в шесть.
Цивилизованный кельнер спросил, хочет ли графиня уже завтра осиротить город.
– Завтра – нет! Впрочем, не знаю! Дам знать! – ответила, отправляя его, Тола.
Разговор о путешествии и дороге, сборе и т. п. продолжался с четверть часа, хозяйка, с немного заимствованной живостью и неестественной весёлостью принимала в нём очень деятельное участие. Докторова была молчаливой… Затем пани Тересу отослали и остались одни. Тола поглядела за уходящей и села при своей подруге, хватая её за руку.
– Моя дорогая, – произнесла она, – не подозревай меня ни в каком остатке чувств, потому что вообще подгоревших вещей не люблю, ни в простом глупом, детском любопытстве – пожелай понять, что самых равнодушных судьба человека, которого некогда знали, интересует. Ты сказала, что он здесь, скажи мне… что с ним делается.
– Моя дорогая Тола, – в свою очередь беря её за руку, начала докторова, – детям часто нужно видеть вещи, от которых им становится дурно от страха.
– Я не ребёнок и не такая впечатлительная, как ты думаешь, – бледнея, начала панна, – говори смело.
– Приказываешь – щадить тебя не буду, – сказала докторова. – Несколько дней тому назад старичок профессор, которого ты видела у меня, вышел очень рано на ботаническую экспедицию на реку. Он был как раз очень сильно занят своими любимцами, нашедши какой-то пышный экземпляр Solarium, не знаю уже, которого, когда его странный шелест в эту пору разбудил. Под старым дубом молодой ещё человек, в лохмотьях, оборванный, с побледневшим лицом надевал петлю, на которой собирался повеситься.
Тола с криком заломила руки.
– И это был он! Он! Не может этого быть!
– Это был он или, скорее, руина этого человека, которого страдание сломало и довело до отчаяния. Один этот случай
