выстрадал.
На белых подушках, на которых покоилась голова больного с седыми, растрёпанными волосами, маска его выглядела как вылепленная из воска… красивому рисунку лица противоречили только седые волосы, покрывающие его, дико отросшие в течении нескольких недель… кустистые брови свисали над глубоко впавшими глазами. Уста в беззубой уже челюсти, впалые, действительно имели какое-то странное выражение отречения и боли одновременно.
Лицо благородного, мыслящего существа, казалось, принадлежит человеку, который вышел из тех классов общества, что ни одной ручной работой зарабатывают себе хлеб. Высокий лоб, выпуклый, казался полным мысли… морщинки на нём говорили о работе, что его избороздила… а однако бедная одежда, потёртый узелок знаменовали рабочего, которого возраст и бессилие бросили умирать на перекрёстке.
Кто он был, ни парень не знал, ни внешнее разглядывание сумочки не давало понять – тот, что его в госпиталь отнёс, говорил только, что слышал от корчмара, что этот измождённый и больной путешественник притащился пару дней назад, хотел обязательно попасть в городок, но, улёгшись на ночь в алькове, получил какую-то лихорадку и там несколько дней пролежал. Видно, хозяин, осмотрев его узелки и не найдя в них ничего, избавился от него за рюмку водки, уговорив милосердного юношу забрать его в госпиталь.
Когда сестра Хилария принесла чашку бульона и пришла им его напоить, должна была кого-то позвать, чтобы подержал ему голову. Стиснутые уста и челюсти сначала не пропускали напиток, потом с трудом влили ему его несколько ложек. Пару раз он открыл глаза, повёл ими вокруг и снова закрыл их. Бульон настолько подействовал, что больной постепенно начал засыпать. Будил его уже кашель, но и тот, казалось, утихает.
Почти на протяжении всей ночи просидела при нём заботливая сестра… ничего, однако, в состоянии его не изменилось и с утра больной ещё спал. Великое утомление природа хотела вознаградить сном. Доктор нашёл маленькое улучшение…
Дали ему снова немного бульона, пробовали говорить, голос только веки ему отворил, но из уст не добыли слова… Заснул ещё…
Именно на этот день выпало официальное посещение госпиталя Обществом Призрения, которое содействовало его поддержанию. Хотя институция не боялась этого надзора в будние дни, всегда, однако, должны были немного выступить перед достойными гостями.
Все больные получили свежее бельё, залы старательней проветрили, дабы воздух замкнутого помещения не раздражал достойных нервов, всё приняло веселый и праздничный облик. Сестра Хилария хотела немного презентабельней сделать своего больного, но состояние того сопротивлялось всевозможным её покушениям, а добродетельного сна, которым его спасала природа, невозможно было прерывать. Поэтому эта жёлтая голова осталась на белых подушках со своим выражением боли и характером, какой его среди иных заметно отличал, каждый из смотрящих, должно быть, был поражён лицом, какое мысль облагородила и вырезала из него тип сверх обычного возвышенный.
С полудня гул в коридорах объявил обещанное посещение княгини, которая была протектором ассоциации, президента, который занимал в нём главное положение, и иных членов, принадлежащих к комитету. Настоятельница сестёр и доктор сопровождали разглядывающих.
Всё это, естественно, оказалось в самом примерном порядке – а из уст президента и княгини сыпались похвалы.
Скорее для формы, чем из необходимости, обходили залы. Ложе, на коем лежал привезённый вчера больной, находилось у самого прохода, которым нужно было проходить в следующую залу. Президент шёл рядом с княгиней, довольно равнодушный взор бросая на ложи. Однако же издалека и княгиню и его должно было поразить красивое лицо незнакомого человека. Кто был поблизости, внимательно следил за лицом президента, заметив на нём сначала выражение удивления, потом смешения, неуверенности, страха и беспокойства.
Когда подошли к ложу, президент остановился и начал внимательно всматриваться в больного.
– Что это за пациент? Кто это такой? – спросил он доктора.
– Не знаю кто, кажется, какой-то убогий старый ремесленник, – ответил доктор.
– Как это? Вы приняли в госпиталь, не зная фамилии? – спросил президент.
– Нам его привезли из деревни, – сказал спокойно ординарий, – он был в таком состоянии, что с ним невозможно разговаривать.
– Но всё-таки? Он имел бумаги?
– В узелке не было никаких.
– Особенная вещь, – воскликнул президент, немного кисло, – мне кажется, что предписания госпиталя требуют обязательно регистрацию.
– Но есть случаи, пане президент, когда слишком строгим быть нельзя, – сказал смело доктор, – человек умирает… трудно от него сейчас требовать легитимности.
– Пойми, пан, – сказал президент, немного возмущённый, – что я этого не требую, но формы не напрасно установлены…
– И сохраняются, когда можно, – сказал доктор обиженно, – но при больном нет следов, кто он есть; отвёз его милосердный человек, не зная… а до сих сознания ничуть не восстановил.
– Откуда же его привезли?
– Из гостиницы в Хжазем.
Президент покивал головой, но, стоя при ложе, у которого также всё товарищество задержалось, не спускал глаз с больного. Старик спал, тяжело дыша… Его сморщенное лицо, впалые глаза и механически стиснутые уста носили на себе выражение долгого страдания и нужды. Сестра Хилария как раз рассказывала пани княгине, как его вчера привезли, и что, вероятно, часть болезни происходила от голода. Президент тем временем жадно, внимательно, неспокойно рассматривал физиономию больного. После этой долгой паузы у ложа всё товарищество последовало дальше… обошло оставшуюся часть залы и, похвалив видимый порядок, собиралось покинуть здание, когда президент, попрощавшись с княгиней, под предлогом служебного занятия вернулся назад в госпиталь.
В дверях ещё стоял доктор.
– Уважаемый доктор, – обратился он к нему, – я остался, дабы извиниться за обращённое внимание на номер 136. Я должен был по обязанности это исполнить… а теперь сделай мне милость и позволь мне осмотреть вещи, какие были при нём, потому что лицо больного мне знакомо. Я что-то больше желал бы о нём узнать.
– Это уже меня не касается, – ответил, кланяясь вежливо, но холодно, доктор, – и служить пану президенту не могу. Эконом госпиталя будет ему более полезным.
Говоря это, он указал на стоящего сбоку господина с ключами. Эконом, который имел, может, причины следить за надзором, поспешил на приказ президента, и с ним вместе пошёл достойный пан в комнату, где под соответствующими номерами были сложены вещи больных, которые, входя в госпиталь, принесли с собой.
Эта комната с полками, полными барахла и лохмотьев, аккуратно пронумерованных, представляла грустное зрелище… Почти все эти узелки выглядели грязно и бедно… Номер 136 лежал как раз с краю. Президент с любопытством приблизился узелку, который эконом ему открыл. Одежда старика была убогой, но, видимо, происходящая из другой страны. Её использование не стёрло следов заграничного производства. Справленная, может, в лучших условиях, она должна была быть некогда приличной. Узелок содержал рваное белью, чуть менее изношенных несколько лохмотьев и несколько книжек. На эти бросился президент с особенным любопытством. Одна из них содержала комедию Данте на итальянском языке, другая была вечной набожной польской книжкой – «Золотым алтариком».
