Никакой подписи на них не было. Задумчивый, он отдал их надзирателю и просил его, чтобы ещё раз мог поглядеть на больного.
Итак, они вошли в залу.
Президент на цыпочках приблизился к ложу… но, видно, попал на просыпающегося – потому что больной открыл глаза и уже их не закрывал. Уставил их со странной яростью на президента. Задвигался потом на ложе, неспокойный, закашлял, а, видя уставленный на себя взгляд, резким движением отвернулся в противоположную сторону. Президент, бледный и как бы испуганный, взял эконома за руку.
– Дорогой пане, как вас зовут? – спросил он тихо, проводив его в коридор с серьёзной и обеспокоенной миной.
– Эцкер, пожалуйста, ясно вельможный президент.
– Да, прошу прощения… Дорогой пане Эцкер, – добавил президент, – у меня два слова насчёт этого больного. Лицо его мне знакомо – человек подозреваемый, очень подозреваемый, в большом преступлении. Госпиталь мог быть в проблемах по причине держания такого индивидуума.
Эцкер побледнел.
– Вот по этой причине – но пусть это останется между нами – будьте милостивы, – говорил он дальше немного дрожащим голосом, – этого больного приказать перенести в отдельную келью. Прошу только не говорить, что я это решил. Вы найдёте причины.
– Да, ясно пане, причины найдутся, – сказал послушно эконом.
– Понимаешь меня, перенести его в отдельную келью, никого, кроме сестры и доктора, туда не впускать… а если бы больной выздоровел, не выписывать его без моей ведомости и согласия… понимаешь, пан?
– Понимаю, ясно пане, – поспешил эконом, – уж прошу на меня положиться. Я его закрою на ключ и совсем не выйдет без моего ведома. За это отвечаю.
– Всё это, пан, так исполни… видишь… чтобы я в это примешан не был. Это интерес госпиталя, понимаешь, пан, могло бы быть плохо, очень плохо… если бы иначе стало. Всё-таки и для вас речь о том, чтобы не подставлять госпиталь.
Эконом, который ежегодно до тысячи талеров вытягивал из управления института, неизмерно испугался, поклялся всем, что будет послушным… и если бы ему в ту минуту живого приказали похоронить, он бы, несомненно, это исполнил.
Президент кивнул ему ещё, наказывая молчание, стал расспрашивать о других подробностях и наконец покинул госпиталь, бледный, смешанный и, видимо, беспокойный.
Едва закрылись за ним двери, эконом побежал в залу, весь проникнутый важностью поверенной ему миссии, от которой зависела судьба госпиталя.
Он видел уже в этом больном важного государственного преступника, скрывающегося от мести закона, видел заговор, вкрадывающийся под шерстяные одеяла лож и подкупающий это спокойное обиталище нужды, на котором он тучнел и пасся так удобно. Вид этого бледного лица пугал, поглядев на номер 136, он нашёл его полным следов самых чёрных преступлений. Цвет, морщинки на лице, впалые уста, всё обозначало опасного преступника, который хотел замутить общественный покой, а что хуже всего, лишить его хлеба.
Перенести больного не мог, однако, proprio motu [6], без сестры Хиларии. Та как раз сидела недалеко от ложа.
Эконом кивнул ей и попросил её в аптечку.
– Это, должно быть, очень больной человек! – сказал он, указывая пальцем на залу.
– Который?
– А тот 136?
– Действительно, очень бедный… старый…
– Ему в этой зале среди наших больных не очень хорошо должно быть…
Сестра поглядела, удивлённая, поскольку забота не была в обычаях эконома.
– Я думаю, что теперь, когда больные отдельных покоев не имеют, то ему смело можно бы дать один…
– Но они оплачиваются…
– А когда пустые стоят…
– Предписания не позволяют.
– Мне… мне… – задохнулся эконом, – мне этого беднягу жаль, со вчерашнего дня, когда его привезли, думаю о том…
Сестра поглядела на него; он сделал набожную минку.
– Очень, – сказал он, вздыхая, – покойного отца мне напоминает…
Всё объяснилось таким образом. Сестра имела сострадание к такому достойному чувству.
– Уж если бы мне и заплатить пришлось, – добавил неспокойно эконом, – прошу его перенести под номер 15. Дверь недалеко от меня, буду заглядывать…
Расчувствовавшаяся сестра Хилария пожала его руку.
– А, раз так, – воскликнула она, – это хорошо, очень хорошо! Мы спросим только доктора, позволит ли теперь его бросить.
– Э! И доктора спрашивать не нужно, – добросил эконом живо, – сестра благодетельница, ты лучше знаешь, чем он. Я сторожей дам… а там ему всё-таки будет гораздо лучше…
Так тогда и случилось. Доктор, который подошёл, заметил только, что лучше бы его перенести вместе с матрасом… чтобы сна, так необходимого, не прерывать.
Во время этого переноса больной беспокойно открыл глаза и обеими руками схватился за грудь, как если бы хотел что-то оборонить и закрыть…
Эконом заметил это движение, а сестра Хилария ему его объяснила.
– Больной, – сказала она, – имеет на груди кожаный мешочек, наверно, с бумагами. Уж мы его вчера хотели отнять, но он не допустил и, хотя не очень был в сознании, защищал его, не давая забрать себе. Мы были вынуждены оставить.
Эконом хорошо это запомнил. Из того, что ему говорил президент, можно было заключить, что там, в этом мешке, как раз скрывались какие-то тайны. Поэтому он решил ночью под предлогом надзора за старцем подкрасться и отнять у него эти бумаги так, чтобы он этого не почувствовал. Сначала, однако, хотел поспешить с донесением к президенту о важном своём открытии, чтобы от него иметь полномочие к конфискации. Обещал себе в будущем большие выгоды у достойного протектора.
На следующий день после ужина у Толи докторова задумала письмом просить профессора с его гостем к себе, пришло ей, однако, сразу на ум, что через посланника волк не тучнеет, что на письмо может легко ответить письмом и отказаться. Поэтому с утра, после мессы, с книжкой для богослужений в руке, несмотря на то, что лестница всегда ей стоила много утомления, отдохнув, поднялась на второй этаж и зазвонила так резко, что профессор, который как раз надевал на себя сюртук, выбежал с одним натянутым рукавом, а другим наброшенным. Увидев в дверях докторову, он очень смешался, она – ничуть, рада была, что попала на верх, и искала уже, где сесть.
– Где твоя комната, профессор? Потому что я должна отдохнуть.
– А, Бога ты мой… сесть! Пожалуй, в библиотеку стульчик принесу… потому что у меня в покое не могу принять.
– Почему?
– В великом беспорядке…
Говоря это, Куделка побежал за стулом, толкнул таз, разлил воду и, вытерев полотенцем облитое сидение, принёс его в библиотеку, двери которой открыл. Докторова вошла, оглядела неуверенно стул и осторожно села – должна была выдыхать ступеньки. Поглядывала, тем временем, на полки, усмехаясь. Библиотека профессора не имела того великолепного вида, какой в панских домах имеют собрания книг, выглядела бедно, хоть содержала сокровища. На однообразную и богатую обложку этих редкостей не достало у профессора средств. Поэтому пергаментные форзацы, свиная кожа, ярко-красный сафьян, серая бибула, цветные бумажки, аристократия и пролетариат обложек смешивались друг с другом, придавая собранию арлекинскую физиономию пестроты и заштопонности.
– Что же ты жизнь
