всех везения х граф винил свой талисман, своего льва, палочку-выручалочку, заботливого опекуна и заступника.
Анастасия Яковлевна относилась к мужней придури со снисходительным пониманием. Раз нужно, то пусть так и будет, ей не жалко. Она бережно укладывала талисман рядом со своими драгоценностями: жемчужным ожерельем, такими же подвесками, браслетом-змейкой с зеленым глазком, старинной изумрудной брошью страшной, непомерной цены, сапфировым гарнитуром, еще одним браслетом без камней, зато ажурной прихотливой работы. Жемчуг хранился отдельно в замшевом мешочке, чтобы не поцарапались волшебные перламутровые зерна, изумрудная брошь – та вообще в отдельной сафьяновой коробочке. Начищенные и отполированные браслеты хозяйка заворачивала в мягкую фланель, а костяной лев валялся в шкатулке каслинского литья просто так, без запасной чешуи. Рядом с ним еще блестели сапфировые недоразумения, но они тоненькие, камешки малюсенькие, такими особо не похвастать на приемах: кольцо, подвеска и серьги-жирандоли. Ажурная сердцевина скалилась шипами во все стороны, один камешек покрупнее по центру и три по краям, три висюльки под стать основанию, шипастые, с хищными пастями несимметричных дырок, в каждую вставлено по камню, но не в середину, как положено, с любовью, а сикось-накось, с издевательской небрежностью. Еще три малюсеньких сапфирчика на сочленениях подвесок с основанием и три на той части, что вдевалась в ухо. Но неумехой ювелир не был, потому что две полные диссонанса жирандолины удивительным образом зеркалили друг друга. То есть мастер умел, если хотел. В общей сложности тринадцать камней на каждой – несчастливое число. Если перевернуть серьгу, она напоминала желто-синего льва со вздыбленной гривой и разинутой пастью, откуда торчали хищные клыки. Графиня не любила их надевать и не распространялась, откуда к ней забрели оскалившиеся сережки. Она редко выгуливала их в свет: то ли считала, что к рыжим кудряшкам и теплым карим глазам не шел синий цвет, то ли и вправду избегала носить украшение по скрытым, не совсем добродетельным мотивам.
Надо отдать должное, Иннокентий Карпович вспоминал про свою реликвию не только в часы бедствий, но и в обычные погожие будни. По воскресеньям, бездельничая, он требовал у дражайшей половинки открыть сокровищницу и продемонстрировать костяной талисман, брал его в руки, любовно гладил и даже разговаривал. Наверное, и в самом деле чувствовал тайную связь. Когда Инеска стала подрастать, он брал дочурку на руки и показывал нехитрое изделие языческих, скорее всего степных мастеров:
– Смотри, ma chère [15], вот он, оберег нашего рода. Запомни его, не теряй и никому не отдавай.
Малышка не понимала, о чем речь, но деловито хваталась пухлыми пальчиками и норовила попробовать талисман на зуб. Отец смеялся и целовал теплые, пахнущие молоком щечки.
В их доме на Мойке становилось все больше вещей и все меньше места. Супруги любили красивые диковины: громоздкие антикварные буфеты, заморские вазы, редкие музыкальные инструменты, пусть и поломанные, зато с клеймом известной мастерской. Им слышались голоса ушедших эпох, что рассказывали умопомрачительные истории. Так, в кабинете графа выстроились целых три секретера и два письменных стола викторианской эпохи. Почему два? Ну не разлучать же пару. Анастасия Яковлевна уже не раз зарекалась проходить мимо лавок с закрытыми глазами, но почему-то облюбованных оттоманок, кресел-качалок и жардиньерок в доме все равно прибывало.
Перед империалистической войной табачное производство настолько расширилось, что превратилось в трест из четырнадцати отдельных фабрик, в империи о нем говорили с уважением. Пай, унаследованный тестем, превратился в весомый каравай. Каждый, кто торговал нынче в Пассаже на птичьих правах, грезил подобным успехом. Война больно ударила по фантазиям, по цифрам, заграбастала рабочие руки, транспорт, заковала банковские счета. Иннокентий Карпович стал чаще вытаскивать костяного льва, смотрел задумчиво, молчал.
– Innocent, не кручинься, голубчик, – уговаривала Анастасия Яковлевна, – в мире всегда кто-то воюет. Человечество настолько глупенькое, что до сих пор не может уразуметь простых истин: от войны происходит только разорение в душах и кошельках. А кто сегодня победитель, тот завтра повержен. Вот и все.
– Anastasie, я не против войны, меня угнетает, что Россия не в авантажном положении. Не так надобно входить в войну.
– А хочешь кофейку? Попьем на балкончике вдвоем. – Она вскочила, чтобы отдать прислуге распоряжение.
– Нет, голубушка, не кофейку, а настоечки, что-то горло прихватило. – Он пожаловался просто так, не потому что действительно беспокоило горло, а чтобы она пожалела. И она это поняла. И сразу стало хорошо, и вовсе не следовало разговаривать про немирное.
С началом войны приумножились странности Иннокентия Карповича: теперь он стал обозначать одежду как фартовую и не очень. В числе первых числился лимонный жилет и полосатые панталоны, а в числе вторых – коричневый редингот. Выходило так, что жилет приносил удачу, дни становились продуктивными, успехи исчислялись десятками, а редингот всегда тащил за собой скуку и разочарование. Поэтому лимонный шелк затерся едва не до дыр, а коричневое сукно висело в гардеробе как будто вчера из магазина.
После Февральской революции в 1917-м жить стало опаснее, но интереснее. Иннокентий Карпович ходил на какие-то собрания, за кого-то голосовал, даже писал длинные петиции от лица петроградских предпринимателей. Быстро воспламенявшаяся натура не упускала случая впрыснуть в кровь авантюрных специй, но рассудок уже понимал, что ничего хорошего ждать не приходилось. Тем, кто процветал при старом режиме, Временное правительство не приготовило сдобных плюшек. Дальше – только хуже.
Инессе исполнилось десять лет, почти барышня. Веселые детские кудряшки уже не обрамляли головку ангельским нимбом, а стелились по худеньким плечикам благочинными локонами в узде шелковых лент. Высокие аристократичные скулы подчеркивали отцовский профиль, в котором от далекой грузинской родни сохранился тонкий нос с горбинкой. Материны приветливые глаза на матовом лице без веснушек смотрели холоднее и как будто свысока. Рыженькая Анастасия Яковлевна согревала взглядом, а темноволосая Инесса только оценивала. Иннокентий Карпович неприкрыто любовался дочкой и шептал благоверной:
– Inesse – красавица у нас. Где зятя подбирать станем?
– Красота – это последнее, что помогает барышне в выборе достойного мужа, – отмахивалась Анастасия Яковлевна. – Лучше бы гувернантку хорошую найти.
– А что?.. – Он вопросительно смотрел на ее животик и нежно брал за руку, готовый тут же поднести к губам, зацеловать, утешить.
Супруга опускала глаза. Шевелевы хотели еще одного ребенка. Лучше бы мальчика. Но со второй беременностью не задавалось, как до этого с первой. И лев не помогал.
В начале октября 1917-го скончалась старая нянька Инессы Иннокентьевны. Дружная прислуга особняка на Мойке всем скопом отправилась на отпевание, а потом на поминки. Графская семья не побрезговала и пошла вместе со слугами. Такой поступок, во-первых, соответствовал духу тревожного времени, во-вторых, юная мадемуазель ее беззаветно
