Перед старухой стоял высокий молодой парень, статно сложенный, красавец лицом. Нетрудно было бы при внимательном наблюдении убедиться, что в лицах этого красавца и безобразной старухи было нечто общее, родственное.
Это был, действительно, ее сын, и он говорил матери:
— Больно избил меня боярский служивый человек, матушка. Насилу я мог убраться из сада и добежать до табора. Так он избил меня, что и сейчас спина еще ноет и болит.
Цыганка устремила свой взор по направлению к усадьбе, отсюда почти невидимой, и, подняв свой костлявый кулак, погрозила им в пространство.
— Злые люди, — прошамкала она, — а только тебе досталось по заслугам. Зачем ходишь к ним? Что забыл у них? Чего ждешь от них?
— Ах, матушка! Избит я был больно, но зато долго говорил с какой‑то красавицей‑боярыней. А уж красива — и сказать невозможно! Да что, в нашем таборе есть красивые девушки, а уж такой, прямо нужно сказать — ни одной! Глядел я в ее очи темные, матушка, и так мне было сладко, что век бы, кажется, не сошел я с того места и все бы глядел на нее и глядел, и все бы слушал ее голосок, что журчание ручейка.
— Эх, сынок, — заговорила старуха, — не цыганское дело с боярынями знаться! Что синее небо, далеки они от нас, и, как звезде небесной не спуститься к нашему очагу, так не видать тебе в нашем таборе и боярыни. Брось думать о ней да подсыпь крупы в котелок.
Молодой цыган исполнил приказание и сел рядом с матерью, задумчиво мечтая о мимолетном свидании в господском саду.
Он знал, что мать права, но при воспоминании о красавице‑боярыне сердце его сжималось и болело гнетущей тоской.
Он, который так обожал вольную цыганскую жизнь — чего бы он не дал теперь, чтобы вдруг сделаться боярином и иметь возможность говорить с этой красавицей!
Но, увы, это была лишь мимолетная сказка, греза в летнюю тихую ночь, промелькнувшая, как яркий эпизод на фоне его скитальческой жизни!
Он тяжело вздохнул и стал пристально глядеть в красные уголья костра.
— Идет кто‑то к нам, — сказала вдруг старуха.
Цыган отвел свой взор от костра и, защитив глаза рукой от разгоревшегося яркого пламени, вгляделся по направлению взоров старухи.
— И то, — спокойно проговорил он и лениво поднялся с места.
К табору пробирались две с ног до головы закутанные женские фигуры.
Одна из них была высокая, стройная и тонкая, гибкая, несмотря на окутывавшие ее одежды, как молодое деревце, другая была маленькая, горбатая карлица.
Цыган пошел к ним навстречу.
Он подошел близко к Марье Даниловне, но она быстро опустила на глаза кружевной платок, и он не узнал ее.
— Вы что за люди? — сурово спросил он их.
— Мы — дворовые из стрешневской усадьбы, — ответила карлица.
Сердце цыгана захолонуло, и кровь бросилась ему в голову.
— Так что же вам здесь надо? — резко крикнул он им.
— Мы хотим бежать из усадьбы, потому что боярин обращается с нами жестоко.
У цыгана отлегло от сердца.
Вот ему представляется случай отмстить за свое унижение владельцу усадьбы.
Он хотел спросить их о красавице, с которой говорил в саду и за которую пострадал так, но он не знал, ни кто она была, ни ее имени. Может быть, эти две женщины знают, как его били, и он предпочел ничего не спрашивать о прекрасной женщине.
— Так я‑то что могу? — наконец, ответил он.
— Мы хотим узнать судьбу свою, — сказала Матришка, — будь добр, укажи нам цыганку, которая бы погадала нам. По крайности, будем знать, что ожидает нас.
— Ну, будь по‑вашему, — улыбнулся он. — Кстати, ходить недалеко, всего несколько шагов…
И он кивнул головой по направлению к костру, у которого сидела его мать, и повел их к ней.
— Это моя мать, — сказал он им на пути, — лучшей ворожеи нет во всем таборе, да и в других не найдется. А есть ли у вас деньги?
— Есть.
— То‑то. Без денег от нее не многого добьешься. А почему ж вы так укутаны? Кажется, ночь не больно холодная, — вдруг подозрительно спросил он.
— А потому, чтобы не быть узнанными, в случае погони.
— Так…
Они подошли к костру, а он к матери и пошептал ей что‑то на ухо. Но та замахала на него руками и стала кричать на женщин из усадьбы.
— Вот еще что выдумали! Не стану вам ворожить… Уходите‑ка, откуда пришли! А то я позову нашего старика да спущу собаку. Кто вас знает, что вы за люди? Может быть, что замышляете против нас… Не дам обидеть нас, беззащитных цыган.
Но карлица быстро вытянула вперед руку из‑под тяжелого платка, окутывавшего ее плечи, и на раскрытой ладони ее очутилась серебряная полтина.
— Вот тебе, — сказала она, — для начала, а погадаешь — еще будет.
При виде денег гнев старухи смягчился и даже очень скоро вовсе прошел. Жадным движением протянула она руку к монете и цепкими пальцами захватила ее.
— Ну, быть уж, видно, по‑вашему. Кому из вас ворожить‑то? — спросила она.
— Ей, — ответила карлица и кивнула на Марью Даниловну.
— Что ж ты так закутана, моя красавица? — проговорила старуха. — А, впрочем, это твое дело! Давай сюда руку‑то.
Марья Даниловна молча протянула руку.
Старуха долго глядела на ее ладонь, повернула ее к свету костра, быстро окинула взором всю фигуру молодой женщины, сомнительно покачала головой и глухим голосом проговорила:
— Что я вижу, что вижу‑то!
— Ну, что? — задрожав спросила Марья Даниловна. — Говори же, старая!
— И скажу, на все свое время. А ты не торопись. Все ли говорить?
— Все, без утайки, — чуть слышно проговорила Марья Даниловна.
— Ну, так слушай же.
И старуха начала свое предсказание.
— Вижу то, вижу то, что, моя милая боярышня… всю судьбу твою вижу. Быть тебе счастливой и богатой, да в почете у многих. Красотой своей многих‑многих смутишь ты и будешь любить, красавица моя, и будешь любима…
Марья Даниловна слушала эти предсказания без особенного интереса; она хотела узнать что‑нибудь более определенное, менее общее, и она ясно чувствовала, что цыганка чего‑то не договаривает.
— Ты скрываешь от меня что‑то, — сказала она. — Видно ли еще что? Говори прямо!
— Видно, — ответила цыганка, — только, краля моя, такое, что сказать негоже.
— Говори, старая, я ничего не боюсь.
— Ну, а не боишься — тем и лучше.
Она опять взглянула на ее ладонь.
— Веку тебе ненадолго хватит, а только будешь очень счастлива…
— Еще что?
— Почитай все. Есть еще одно…
Цыганка со страхом осмотрелась, понизила голос и сказала Марье Даниловне:
