своем шаге цесаревич никогда не жалел.
Жанетта повернулась на другой бок и, не просыпаясь, взяла его за толстый палец. Ей сразу стало безопасно, и она глубоко нырнула в дрему. Милая! Константин чуть не умер от тихого наплыва счастья. И так каждый день. Едва он видил ее стройную фигурку или встречался с ласковым взглядом жены, таял снеговиком под лучами солнца.
Их спальня, как почти все в Бельведере, наполнялась белым, почти девическим светом. Только ковер, на котором настоял великий князь – неприятно же спускать ноги на холодные плитки, – был ярким, красно-синим с коричневым восточным орнаментом. Фальшивая нота! Но Константин потребовал, и Жанетта, как всегда, согласилась.
Она открыла глаза, увидела мужа, по-детски разулыбалась ему. С тех пор как старая любовница Константина, госпожа Вейс, шесть лет назад покинула Варшаву, их счастью ничто не угрожало. Единственное огорчение Жанетты – принадлежность ее ненаглядного к восточной ереси. Он не католик! Но тут уж ничего нельзя поделать. Его семья, его страна разделяли ужасное заблуждение, и, если бы кто-то узнал, что он питает симпатии к католицизму, разразился бы страшный скандал! Ему бы не простили. И весьма быстро заменили на посту.
Жанетта это знала. Уж и без того крайняя душевная деликатность заставила его не требовать перехода жены в православие, тогда как все супруги великих князей, владетельные особы, королевские дочери, настоящие принцессы, под венцом меняли веру. Но не она. Истинная голубица святого Петра.
Княгиня ценила чувствительность мужа, понимала настороженность его родни. Да, ей оставалось только плакать о его собственных заблуждениях. Но она сразу свела на нет общение с любыми проповедниками, епископами и кардиналами – польскими или присланными из Рима, – которые пытались через нее подобраться к супругу и надеялись склонить его на свою сторону.
– Мой муж нерелигиозен, – был ее ответ. Что не совсем правда. Константин верил, глубоко в душе, и, кажется, не отдавая особого предпочтения конфессиям. Все они… только для людей. Бог же видит сердце и не делает различий – таково было его убеждение. Он не давил на жену, воспитанную в вере отцов, позволял ей встречаться с пасторами, терпеливо слушал, что она выписала из очередной нравоучительной книги. Но и только. Ее сердце не могло не болеть.
– Ты обеспокоен? – спросила Жанетта, подсунув кулачок под щеку и не отрывая головы от подушки.
– Да-а, – с раздражением бросил великий князь и закинул руки за голову. – Ездят тут всякие по гостям, а потом короны пропадают.
Супруга мигом поняла, о ком он. Император Николай все-таки вознамерился короноваться. Ему мало было надеть венец, по праву принадлежавший старшему брату. Теперь он забирал и польский трон, который Константин хранил незнамо для кого. Ведь сам не сядет и не просите!
Цесаревич вообще предпочел бы все оставить, как есть – в подвешенном состоянии. Чуть тронь – оборвется. Здесь он походил на старшего брата, покойного Александра. Никогда не умел прямо сказать, чего в действительности хочет. Кроме случая женитьбы на ней, конечно.
– Но Николай не угроза. Он ничуть не переменился ни к тебе, ни ко мне с тех пор, как стал царем. – Жанетта хорошо относилась к младшему брату мужа еще в его бытность великим князем. Только не понимала, как он может править: такой простой! Ни сожалений о прошлом, ни глубоких надломов, ни осознания своей изначальной греховности, а значит, обреченности. Что русские в нем находят? И если находят, то какая примитивная, грубая душой нация! В Константине ее всегда манил спрятанный излом, чувство вины – ни за что, за гибель отца, в которой он-то совсем не виноват. Но винит себя… О! как сладостно врачевать эти неуврачуемые раны. Какое томление от чужой боли, которая ищет выхода и больше не находит его ни в диких поступках, ни в пьянстве, ни в придирках к людям – только в облегчающих сердце слезах у нее на коленях.
– Разве Николай хочет у тебя что-то отнять?
Константин обиженно засопел: хочет! Уже взял корону, хотя должен был струсить и обосраться 14-го. Этого Жанетте муж, конечно, не сказал. Знал, что она с его братцем давно спелась. В прямом смысле. Когда аккомпанировала на фортепьяно. А Никс тянул арии. У него голос недурен. Хитрец! Сумел змеей заползти даже в чистое искренне сердечко невестки. Ну да он, Константин, его насквозь видит.
Единственное. Последнее. Он хочет остаться тут. И чтобы ничего не менялось. Хоть кулаком по столу стучи!
– Послушай, Жансю. – Муж грузно перевернулся на живот, даже стали видны рыжие волоски на необъятном брюхе под задравшейся рубашкой. – Я забочусь только о нашем благополучии. Николай со своим желанием во что бы то ни стало, немедленно короноваться – ему угроза.
– Но почему? – Женщина хлопала удивленными глазами, ее ресницы загибались настолько, что касались век. – Разве он отзывает тебя в Петербург? Снимает с должности? Скажи, что не поедешь. Здесь наш дом. Ты останешься, хоть частным лицом.
«Глупая, конечно, не поеду!»
– Никс вовсе не снимает меня с должности. – Цесаревич вновь повернулся на спину, одной рукой обнял супругу, приспособив ее голову у себя на плече. – Нет, не снимает. Да ему и не по силам. Но, как только он коронуется, мне станет здесь тесно. – Константин запустил два пальца за ворот ночной сорочки, тугой, как у мундира. – Из Петербурга понаедут новые люди. Его люди. Те, кому он доверяет, а я – нет. – Цесаревич продолжал обиженно сопеть. – Здешние жалобщики начнут с прошениями бегать в Россию, а не ко мне. Ведь на меня же и жалуются!
«Но ты подаешь им изрядное число поводов», – вздохнула Жанетта.
– Пока Никс занят делами дома, пока он вдалеке и как будто не имеет к Польше никакого отношения, – гнул свое великий князь, – оно и хорошо. Его здесь никто особо не считает властелином, и к нему никто с наветами на меня не обращается. А там… – Муж махнул в воздухе деревянной негнущейся ладонью. – Сама увидишь, что будет. Соберет мешка три возмущенных писем, предъявит мне и отошлет отсюда. Заставит жить безвылазно в Стрельне, – Константин затосковал. – Запрет, как медведя в зверинце. Ключ оставит у себя. И будет пускать тебя только по воскресеньям. Со мной такое уже было! Когда меня оклеветали, будто я убил ту женщину… француженку, Араджио… [56] И весь город поверил! А это не я, не я! – Он чуть не заплакал. Такой большущий. Пятьдесят лет, взрослый человек. Остатки волос торчком, пузо на одеяле, как арбуз, ноги-столбы, а хуже ребенка. – Ведь ты веришь мне?
– Конечно, верю. – Жанетта обхватила его всклокоченную голову. – Если бы не верила, как бы пошла замуж?
«Да ты и мухи не обидишь, мой дуралей! Только с виду грозный. И этим-то видом вкупе с дурными привычками все пользовались, чтобы выставлять тебя чудовищем. Больше не дам!» – Жанетта ласково поцеловала мужа. Какая гадкая у него все-таки была мать! Столько любви, столько нежности в этом человеке, и все никому не нужно! Другие качества нужны на троне? Так он и не хочет на трон! Хочет только, чтобы его оставили в покое.
– Ты действительно полагаешь, что коронация Николая опасна для нас? – переспросила жена.
Константин замотал головой.
– Не опасна. Нежелательна. Потому что в конечном счете все сведется к одному: как
