Ознакомительная версия.
Он помолчал.
Присутствующие тоже молчали.
— Должно быть, все-таки птицы, — с нерешительностью размышления сказал учитель. — Собственно, чем плохи морские животные в качестве корма для птенцов?
Этот вопрос не получил ответа. Просто все покивали: действительно, чем?
Но, как правило, Джайхани не заводил разговор в столь глубокие научные русла, ориентироваться в которых может только по-настоящему просвещенный человек. Как правило, он лишь неспешно кивал, прикрывая веками усталые глаза, потому что ему, автору многих сочинений по разным прикладным и умозрительным наукам, было хорошо известно, сколь велика нелюбознательность вельмож — просто удивительно, до каких границ она простирается.
В конце концов дело переходило в пьяное застолье, являвшееся обязательным подтверждением серьезности достигнутых договоренностей, и всегда-то Джайхани делал так, что у Назра находились какие-то новые и совершенно неотложные дела — готовиться к завтрашней охоте, на которой его будут сопровождать послы, или играть в човган с их почтительными нукерами[34].
Если выдавался свободный час или день, когда можно было дать себе передышку в создании ученых трудов, Джайхани переписывал Коран. Он был великолепный каллиграф. Назр любил смотреть, как регент, расставив перед собой на низком столике несколько чернильниц, разложив порядком перья и кисти, завиток за завитком покрывает свежий пергамент все новыми и новыми строками. Очередной переписанный и переплетенный текст Джайхани клал в большой деревянный сундук. Назр неоднократно спрашивал, сколько их там всего.
— Придет время, узнаете, — всякий раз отвечал ученый.
И время пришло: не больше недели промучившись болями в спине и не получив облегчения ни от своих, ни от еврейских лекарей, старик отдал душу в добрые руки Того, Кто ведает и знает.
Перед смертью он просил положить ему в изголовье могилы все собственноручно переписанные Книги — как залог того, что Господние ангелы, которым придется иметь дело с новоотпущенной душой, отнесутся к ней благосклонно.
* * *
Оказалось, вдобавок к каждому Корану Джайхани написал отдельное заключение. В самом объемистом из них подробно излагались коранические науки: разночтения, редкие слова, арабские обороты, отменяющие и отмененные стихи, толкования, причины ниспослания Корана и его законы. От первой до последней буквы оно было написано золотом. Текст обрамляли празднично светившиеся орнаменты — яркая синь порошка бирюзы, нетускнеющий кармин червяков кошенили — и круглые голубые медальоны с золотыми изречениями Пророка.
Все остальное Джайхани выводил простыми чернилами, однако десятые и пятые части Корана, начала стихов, сур и всех тридцати двух частей тоже прорисовывал золотом.
— Сорок три списка! — сказал Балами, качая головой. — Да еще заключения. Ничего себе!
Они вынули и разложили на полу тяжеленные книги и теперь сидели у раскрытого сундука.
Назр кивнул.
— Да, потрудился старик. Уже сегодня его душа окажется в раю.
— Надеюсь. Однако нужно сказать людям, чтобы рыли могилу попросторней.
— Зачем?
— Иначе Кораны не поместятся.
Назр хмыкнул. Абулфазл Балами был не просто его другом, а другом с колыбели: они росли вместе, деля сначала детские забавы, затем часы занятий и отдыха, а теперь заседания совета и суда. Но больше всего он ценил своего друга за то, что именно в его голову приходили такие простые и здравые мысли.
Рядом с семнадцатилетним Назром — высоким, плечистым, мощным, стремительным в движениях, резким — его тонкокостный, худощавый, всегда будто чем-то опечаленный друг, так любивший тишину и книги, так часто замиравший в задумчивом созерцании облака или цветка, хоть и был старше на целых полгода, а выглядел совсем мальчиком.
Однако не зря отец Абулфазла состоял некогда столь ценимым и почитаемым визирем при эмире Убиенном: именно от отца он унаследовал рассудительный характер, умел проявить выдержку, предпочитал лишнюю минуту подумать, нежели исправлять последствия опрометчивых решений, и в целом как нельзя лучше уравновешивал порывистость молодого эмира.
— Тебе придется назначить визиря, — сказал Абулфазл с едва приметным вздохом.
— Я уже назначил, — кивнул Назр. — Мой визирь — ты.
— Понимаю. Но гулямы хотят видеть на этом посту своего человека.
Юный эмир вскинул брови.
— Гулямы хотят!.. Мало ли кто что хочет! Саманиды всегда брали себе визирей только из двух родов: либо из Джайхани, либо из Балами. Что касается Джайхани, то он был регентом, а ныне упокоился с Аллахом, не оставив подходящего нам отпрыска. Балами в наличии. Что еще нужно? Гулямы должны понимать: двух визирей не бывает.
Хмурясь, Назр начал быстро щелкать сердоликовыми четками, как всегда делал размышляя.
Конечно, он и сам понимал, что сказанное им вовсе не решает задачу. Всегда разделенный на партии двор источал яд многообразных интриг. Покойный Джайхани умел поддерживать равновесие — так индийские фокусники крутят на пальце большое медное блюдо, по которому катаются, не сталкиваясь друг с другом, несколько яблок. Со смертью регента задача поддержания равновесия ложится на его собственные плечи.
Между тем гулямы — одна из главных сил государства. Это армия. Точнее, ее тюркская часть. Гулямы хотят, чтобы от государя их отделяло как можно меньше властных ступенек. Поэтому желали бы видеть на посту визиря одного из своих соплеменников и предводителей — бека Ай-Тегина.
Ай-Тегин — сипах-салар, самый главный военачальник, командир тюркской дворцовой гвардии. Это серьезная фигура: он занимает третий пост в государстве после хаджиба — распорядителя двора. Командует не только гвардией, под его началом служат и кипчаки — два полка легкой кавалерии. Ай-Тегин набирает их сам — преимущественно из неграмотных, но бойких представителей своего сложно разветвленного рода. Слава Аллаху, что кипчаки вечно враждуют с огузами: если сойдутся, с ними вовсе не будет никакого сладу.
Очередного щелчка камня о камень не последовало.
— Хорошо бы его наместником в Самарканд, — протянул Назр, мечтательно глядя перед собой. И тут же сам недовольно констатировал: — Но Ай-Тегин в Самарканд не поедет.
— Не поедет, — согласился Балами. — Да и вообще все придут в недоумение, если ты назначишь наместником гуляма. Надо его как-нибудь задобрить. Потому что ничего решительного в отношении него мы сейчас предпринять не сможем.
— Понимаю, — вздохнул Назр. — Я уже думал об этом. Он чертовски осторожен. Всегда окружен оруженосцами, дом — крепость. Рабы его любят... Кроме тюрков никого к себе не подпускает. Понадобится время — каким-то образом внедрить к нему своего человека... выждать момент.
Ознакомительная версия.
