Евгений также встал. Мать и сын стояли друг против друга, разделенные столом.
– Я много думал, мама, когда сидел в крепости, и в деревне тоже думал, – глухо ответил Евгений. – Да, тогда я пострадал напрасно, меня оговорил Рыкалов. Хотелось бы мне с ним посчитаться за ваши слезы, за вашу седину! Но те, кого повесили, кого сослали в Сибирь, те пострадали за святое дело, за дело освобождения России, и я…
– Не смей! – вскричала графиня и, внезапно пошатнувшись, вцепилась в край стола. – Не смей!
Вилим подскочил к ней первым и поднял оседавшую на пол хозяйку. Евгений подоспел к матери на миг позже, и она отвела его протянутую руку.
– Бог с вами, сударь, – торопливо заговорил Вилим, – что же вы маменьку так пугаете? На ней ведь лица нет! Или мало мы по вашей милости мук приняли, пока вы в крепости сидели? Маменька вам, может быть, радостную новость сообщить хотели, а вы ей такие слова…
Евгений, встав перед матерью на колени, осыпал ее руку поцелуями. Графиня безмолвно плакала, уронив седую голову на плечо верного слуги. Пламя всех свечей, горевших в подсвечниках на обоих концах стола, внезапно вытянулось в сторону слегка приоткрывшейся двери.
– Кто там стоит? – прищурился Евгений.
– Никого нет, барин, сквозняк! – передав графиню в объятия сына, Вилим устремился к двери и пропал в коридоре. Евгению явственно послышался раздавшийся там шепот.
– Простите меня, маменька, – он вновь поднес к губам руку матери. – Я плохой сын, но постараюсь вас ничем не огорчить. Что – прожект? Он никуда не пойдет, да и не допишу я его никогда. Я, видно, так уж устроен, что ничего не могу довести до конца и не могу никому принести счастья. Буду жить в деревне тихо, смирно.
– И зайцев гонять с Арсением Петровичем, знаю, – графиня слегка отстранила сына и вытерла слезы. Глядя в лицо Евгению, она внезапно улыбнулась. – И за что тебя, в самом деле, только любят?
– Кто любит, маменька? – встрепенулся Евгений.
Прасковья Игнатьевна, не ответив, поправляла сбившуюся кружевную наколку. Только теперь сын обратил внимание на необычную нарядность ее будничного туалета. Все бросилось ему в глаза: и брошь, и начищенные парадные подсвечники.
– Мы ждем гостей? – спросил он.
– К ужину, быть может, – отводя глаза, сказала графиня. – Оденься, не в халате же принимать.
– И кто будет? Не отец ли Кирилл?
Графиня, сощурившись, пытливо посмотрела в лицо сыну и громко, повелительно крикнула:
– Вилимка!
Вилим, как по волшебству, вынырнул из-за двери.
– Что же ты все разболтал, негодник?! – гневно обратилась к нему графиня.
Камердинер сложил руки в молитвенном жесте:
– Да как бы я посмел, ваша светлость?! Только и обмолвился, что про отца Кирилла, а про все остальное – ни-ни!
– Доверяй тебе после этого! – не унималась Прасковья Игнатьевна. – Поди с глаз моих! Готовь барину парадный сюртук!
Вилим, не слишком огорченный отповедью, повернулся на одном каблуке и скрылся. Евгений, наблюдавший за ними, внезапно расхохотался. Впрочем, смех был непродолжительным и невеселым, в нем слышалась горечь.
– Чувствую, маменька, вы нынче вечером задумали меня женить прямо здесь, в столовой! – сказал он, успокоившись. – Вы не запамятуйте только, что по паспорту я теперь Арсений Петрович Кашевин, а я сам по закону в Москве находиться и, следовательно, венчаться не имею права. Вот сюрприз-то будет нашему соседу!
Вилим, вошедший в кабинет Шувалова с парадным сюртуком, вычищенным и распяленным на его расставленных руках, опять застал барина за письменным столом. Евгений посыпал песком исписанный лист, чтобы скорее просохли чернила. Отряхнув песок, он сложил бумагу вчетверо, положил в конверт и, запечатав сургучом, надписал адрес. Встав, он поднял брови, обнаружив в комнате ожидавшего камердинера.
– Ты зачем? Я тебя еще не звал, только собирался. Вот, возьми письмо. Завтра с первой утренней почтой отправишь в Петербург. Почта ведь еще ходит?
– Ходит, почему бы ей не ходить? – фамильярно отозвался Вилим, пристраивая сюртук на спинке стула и беря письмо. – Только, говорят, долго письма идут из-за карантинов.
– Теперь все равно. – Шувалов обеими руками взъерошил волосы, словно пытался выбросить из головы докучливые мысли. – Это зачем сюртук? А, гости к ужину. Ну что ж, не будем огорчать маменьку, наденем сюртук. А когда, как ты думаешь, можно ждать ответа? – спросил он, кивая на письмо.
– Кто же его теперь знает? – философски заметил Вилим, мельком глядя на адрес и тонко улыбаясь. – Сейчас такое время, что знаешь одно – ничего наверняка нельзя знать.
– Ишь, какой Сократ выискался, – Шувалов переменил рубашку на свежую и быстро оделся без помощи Вилима, как одевался всегда. – Пожалуй, тоже еще прожекты составлять начнешь?
Вилим, деликатно проходясь щеткой по плечам и спине барина, снимая с сюртука последние пылинки, вздохнул:
– Это не наше дело. А вы, сударь, послушали бы маменьку, оставили бы этот прожект! Один раз пострадали, так неужели не хватит? Зачем Россию устраивать? Она сама, с Божьей помощью, устроится!
Евгений изумленно оглянулся на него:
– Нет, ты и впрямь стал очень дерзок! Не устраивать, говоришь? А если я тебя прикажу выпороть? Или продам? Понравится тебе это?
Вилим явственно ухмылялся.
– Вы этого сделать не можете! – с независимым видом заявил он.
Евгений схватился за голову:
– Иди прочь, слышишь! Дай мне одному побыть! Нет, стой!
Камердинер замер на пороге.
– Письмо непременно отправь с первой утренней почтой, не забудь!
– Да я, может, и к вечерней успею! – заявил Вилим. – Сейчас слетаю мигом – одна нога здесь, другая там!
И исчез с обычной для него молниеносной быстротой.
…Евгений угадал – к ужину в гости явился отец Кирилл, приходской священник, в церковь которого ходила Прасковья Игнатьевна. Слишком рьяной богомолкой она никогда не считалась, но со священником была неизменно в добрых отношениях и благотворила приходским беднякам. Евгений подошел под благословение и поцеловал руку батюшке, внутренне недоумевая, к чему было надевать парадный сюртук? Отец Кирилл считался в доме своим человеком.
Сели ужинать втроем. Отец Кирилл говорил с Прасковьей Игнатьевной о погоде, о холере, о докторе Гаазе, который у всей Москвы был на устах, о приезде государя. И вновь о погоде, о холере, о хозяйственных делах. Евгений готовился вот-вот услышать что-нибудь о сватовстве, но на эту тему не было и намека. Он молча недоумевал. «К чему тогда эта таинственность, эти секреты? Что мог разболтать Вилим, какую радостную весть, по его словам, могла сообщить мне мать?»
Вилим в столовой не показывался, вероятно, еще не вернувшись с почты. Евгений, сидевший спиной к двери, оглядывался каждый раз, когда появлялся лакей с очередным блюдом, ожидая увидеть своего камердинера. Оглядываться, впрочем, приходилось нечасто: ужин был самый простой, блюд немного. Прасковья Игнатьевна, следившая за беспокойными движениями сына, внезапно произнесла:
