и бессмысленно.
И тут Марсден заговорил.
– Вас не повесят, – сказал он.
Последние полчаса – все то время, что Клавдиус находился в кабинете, – небо за окном постепенно темнело. Несколько солнечных дней кряду неизбежно должны были смениться грозой, и слова Марсдена прозвучали на фоне первых глухих раскатов. Хорнблауэру вспомнились раскаты грома в «Илиаде», подтверждающие клятву Зевса.
Клавдиус испытующе глянул на Марсдена:
– В таком случае мы договорились, и мой опыт в полном вашем распоряжении.
Хорнблауэр вновь восхитился; Клавдиус не потребовал официальных гарантий: джентльмен верит джентльмену на слово. Быть может, его тоже убедили подтверждающие раскаты грома.
– Очень хорошо, – сказал Марсден, и Клавдиус перешел к делу. Только то, что он нервно сглотнул и мгновение помедлил, выдало пережитые чувства.
– Прежде всего надо очертить некоторые границы. Невозможно подделать длинный документ чужим почерком – я ведь полагаю, вам нужно целое письмо, а не просто несколько слов? В таком случае не стоит и пытаться воспроизвести все полностью. С другой стороны, малейшая оплошность может оказаться роковой. Как я уже сказал, это стандартный почерк французских писцов – полагаю, его ставят в иезуитских школах. В Лондоне много эмигрантов-французов. Пусть кто-нибудь из них напишет вам письмо.
– Все правильно, сэр, – сказал Дорси Марсдену.
– Опять-таки, – продолжал Клавдиус, – пусть письмо составит француз. Вы, господа, можете гордиться своим прекрасным, грамматически правильным французским, но любой француз с первых строк поймет, что это написал иностранец. Более того, господа. Дайте французу перевести абзац с английского, и любой его соотечественник поймет: что-то не так. Надо, чтобы письмо ab initio [82] сочинял француз, вам же следует ограничиться общими указаниями.
Марсден слушал, машинально кивая. Очевидно, речь Клавдиуса произвела на него впечатление, как ни старался он это скрыть.
– Итак, господа, – продолжал Клавдиус, – теперь касательно деталей менее значимых. Как я понимаю, вы намерены отправить письмо человеку флотскому или, возможно, армейскому. В таком случае за дело можно браться увереннее. Коммерсанты, черствые банкиры, торгаши, рискующие кое-чем посущественнее чужой жизни, склонны изучать документы более пристально. Однако в военных штабах всегда может найтись подчиненный, который желает выслужиться, проявив особое рвение. Поэтому работу следует выполнить безупречно. Чернила, думаю, можно подобрать на Ченсери-лейн; надо будет сделать пробные экземпляры и сравнить. Для печатной шапки придется специально отливать шрифт, чтобы добиться полного соответствия. Тут у вас будет меньше затруднений, чем в свое время у меня.
– Да. – Марсден так заслушался, что невольно дал втянуть себя в разговор.
– А вот бумага… – Клавдиус пухлыми, но явно чуткими пальцами тщательно огладил письмо. – Мне придется объяснить вам, где такую найти. Не могли бы вы, сэр, любезно подержать документ между моими глазами и светом? Цепь чрезвычайно стесняет мои движения. Премного благодарю, сэр. Да, как я и думал. Мне знакома бумага такого качества, а водяных знаков, по счастью, нет. Нам не придется изготавливать ее de novo [83]. Вы едва ли оцените всю важность единообразия, господа, если не напряжете воображение. Единичный документ вполне может не вызвать сомнений, но нам следует думать о целой их последовательности. Представьте, что после, допустим, шести подлинных документов некто получает подложный. Естественно, в канцелярии все входящие документы подшиваются вместе. Если один будет разительно – или даже в малейшей степени – отличаться, то сразу обратит на себя внимание. Hinc illae lacrymae [84]. А если и содержание его несколько необычно – даже если в других обстоятельствах оно не возбудило бы подозрений, – то пиши пропало и жди фараонов. Et ego in arcadia vixi [85], господа.
– Весьма познавательно, – заметил Марсден, и Хорнблауэр, успевший его немного изучить, подумал, что эти два слова равноценны длинной хвалебной речи.
– Теперь же, господа, я подхожу в своей проповеди к словам «и в завершение», – сказал Клавдиус. За окном вновь блеснула молния и прокатился гром. – Даже из-за кафедры я чувствовал, как ободряется при этих словах моя паства, так что буду предельно краток. Вручить письмо надо точно так же, как вручались предыдущие. Опять-таки необходимо величайшее тщание, дабы не вызвать подозрений чем-либо необычным.
Когда Клавдиус входил в кабинет, он был очень бледен, а к концу своей речи побледнел еще сильнее.
– Возможно, господа, вы позволите мне сесть? – сказал он. – Силы мои уже не те, что в былые времена.
– Уведите его, Дорси, – коротко распорядился Марсден. – Дайте ему бокал вина. И что-нибудь поесть.
Возможно, именно слова о еде пробудили в Клавдиусе остатки прежней беззастенчивой напористости.
– Бифштекс, господа? – произнес он. – Могу ли я надеяться на бифштекс? Последнюю неделю тщетные грезы о бифштексе добавляли горечи моим скорбным раздумьям о петле.
– Распорядитесь, чтобы ему принесли бифштекс, Дорси, – сказал Марсден.
Клавдиус двинулся к двери – его еще немного пошатывало, но на заросшем лице заиграло подобие улыбки.
– В таком случае, господа, я готов, не щадя сил, служить королю, отечеству и самому себе.
Едва Дорси и Клавдиус вышли, Марсден вновь повернулся к Хорнблауэру. Из-за нависших туч в кабинете было совсем темно, хотя часы лишь недавно пробили полдень. Внезапно все озарилось вспышкой молнии, и громовой раскат, словно пушечный выстрел, грянул внезапно и так же резко оборвался.
– Его милость, – сказал Марсден, – уже одобрил план в целом. Я беседовал с ним сегодня утром. Мистер Барроу, без сомнения, знает, кому из французских эмигрантов можно поручить составление и переписку депеши.
– Да, мистер Марсден, – ответил Барроу.
– Необходимо будет воспроизвести слог, сэр, – заметил Хорнблауэр.
– Без сомнения, капитан, – согласился Барроу.
– И приказы не должны содержать ничего явно невозможного.
Тут вмешался Марсден.
– С каких
