Сергей Городников - Порученец Царя. На стороне царя

Под следующий хлопок огненного изделия он по-хозяйски толкнул дверь и переступил через порог в переднюю. Там его ждали в нарядных платьях, и красивая девка с русой длинной косой поднесла чашу с квасом. Отпив глоток, он поцеловал девку, затем вполголоса, опять морщась от постепенного усиления головной боли, спросил:

– Где Дарья? Что отца не встречает?

Няня его детей шмыгнула к нему за спину и на выход, а с крыльца в подворье. Опять взлетели и вспыхнули ракеты, опять на россыпи горящих искр живо отозвались криками восторга многочисленные зеваки за всеми заборами. Среди плавных изменений и перемещений теней она скоро приблизилась к сараю рядом с конюшней и вслушалась.

– И ты пришёл только ради встречи с отцом? – послышался из сарая тихий голос Дарьи.

Ответ прозвучал не сразу.

– Да, – признался Удача едва слышно.

– И я?.. Я тебе совсем не нравлюсь?

– Ну что ты, – с мгновением колебания признался он. – Слишком нравишься.

Убедившись, что никто во дворе её не видит, няня нырнула в щель между створками. Присмотрелась, вслушалась в шорох у навала свежего, душистого сена.

– Отец вернулся, – сердито зашипела она в темноту. – А она тут, бесстыдница!

Однако Дарья отозвалась сбоку, откуда выступили две тени.

– Ты чего шумишь? – просто спросила она.

– Да иди же скорее домой. А то отец начнёт искать, всполошит весь дом. – И няня кивнула на молодого человека. – Если его увидит с тобой? Что подумает?

– Ах, мне всё равно, – прошептала Дарья с безнадёжной горечью. – Я всего лишь женщина.

Она порывисто вышла из сарая, шаги её удалились к крыльцу, там ловушкой захлопнулась дверь, подтверждая, что её поглотило чрево дома.

– Не нагулялся же ещё, так чего ей голову морочишь, – проворчала няня Удаче. – Ей замуж надо, а не отца позорить.

– А может, я женюсь на ней?

Однако в сказанном им возражении были и насмешка, и неуверенность, и недовольство собой.

– Ты? – оживилась няня. – У тебя ж на лбу написано. Женишься, когда от первой седины побежишь. – Она ласково ткнула кулаком в его лоб. – Если только голову до того на плечах сохранишь. Тебе легкомысленные девки нужны, зрелые женщины, а не порядочная девушка.

Он не отозвался, и няня выглянула наружу и предупредила:

– Выходи не сразу за мной.

Оставшись один, он отступил к сену, на притоптанный земляной пол скинул охапку, освободил место на навале и завалился в нём. Раскинул руки, и рассеяно уставился в балки потолка. Он знал, что няня девушки была права, но смириться с такой правдой не хотелось. Постепенно веки сомкнулись, он погрузился в хоровод мрачных видений и тревожных предчувствий. Зашуршало платье, задевая створки входа, и он вмиг очнулся, однако не подал виду. Няня мягкими пальцами толкнула его ногу.

– Это я, – шёпотом предупредила она.

Когда он присел, зашептала:

– Говорила же, говорила. Предупреждала. Отец дознался о чём-то. Или немец этот оговорил. Перестала она замечать его любовную обходительность, вот он ей и пакостит. Ему бы ничего, если б она выбрала князя или сына боярина. А видеть тебя соперником не может. Так приказано тебя сыскать. Иди уж лучше сам. Семь бед – один ответ. Авось пронесёт.

Он послушался её. Никем не останавливаемый, решительно прошёл к дому, а в широкой передней, лестницей у стены поднялся наверх. Там сам открыл среднюю дверь. Стукнул в неё, предупреждая о себе, и переступил в рабочую комнату хозяина. Афанасий Лаврентьевич был один. Он, казалось, не слышал ни дверного шороха, ни стука. Справа широкого стола тяжёлый шведский подсвечник удерживал ряд трёх длинных горящих свечей, которые освещали весь стол и бумаги, и он сосредоточенно просматривал верхнее письмо. Комната была небольшой и обжитой, полки на стене полнились книгами, и рядом с ними висела голландская картина. Грузно сидя в жёстком резном кресле, Ордин-Нащокин выглядел совсем по-домашнему. Виски стягивала вязанная шерстяная шапочка, верх её с кисточкой заваливался за левое ухо, подрагивая при движениях головы, а тёмно-зелёный парчовый халат с золотистыми узорами облегал его широкие от возраста плечи, шуршал по бумагам свободными рукавами, когда он, не глядя, обмакивал перо в чернильницу, что-то исправлял в письме. Наконец он хмуро вскинул голову, неприязненным взором посмотрел на стоящего у порога Удачу. С полки под рукой вынул свёрнутую толстую бумагу, протянул к нему царской печатью.

– Царь тебе за заслуги в войне московское дворянство жалует, – холодно объяснил он краткую суть её содержания. – А я вызвался передать тебе потому, что нужен был повод для разговора.

Удача молча развернул, бегло просмотрел написанное и свернул без ожидаемой Нащокиным благодарности.

– Не рад? – с издёвкой спросил Афанасий Лаврентьевич.

– Награда даётся за службу, а не за моё отношение к награде, – возразил Удача спокойно. – Иначе как я стал бы уважать и признавать Правителя, который её дал.

– Ах, вот как?!

Ордин-Нащокина взорвало. Он отшвырнул перо к подсвечнику, шумно поднялся из-за стола и зашагал по комнате туда и сюда. Языки пламени свечей заплясали, тени заметались по стенам, половицы жалобно поскрипывали под его тапочками.

– Я, глупый, думному дворянству рад, как мальчишка. А он, видите ли, выше радости! Да ты понимаешь, – приостановившись, он постучал костяшками пальцев по краю стола, – что это новые возможности?! У меня руки чешутся до всего, жизни не хватает. Почту хочу пустить в Ригу, Вильно. Первую на Москве газету надо выпускать. Заводы в разных местах заложил. Корабельный промысел закладываю... А где помощники? На кого положиться? Сына вынужден привлекать, по согласию царя Алексея, за границу учиться отправил. А когда ещё от него помощь будет? Да при малейшей оплошности меня сожрут, на костре сожгут эти малообразованное хамьё бояре. Ладно, со мной расправятся. Дело моей жизни пустят по ветру. – Озлобляясь против упомянутых врагов, точно они в шапках-невидимках витали вокруг и показывали ему рожи, он с грозным упрямством заявил: – Пока ещё могу рассчитывать на поддержку царя. А как долго он выдержит, постоянно выбирая между мной и ими? Мне боярство нужно! Я с ними иначе говорил бы! – Он примолк, слышна была лишь тяжёлая поступь его шагов, которые становились размереннее. Потом он продолжил: – Мне с кем-то из них породниться надо. Ты понял? Она не для тебя!

Остановившись, он стукнул кулаком по столу и вдруг перекосился лицом, застонал от нового приступа раскалывающей голову боли, обхватил виски ладонями, затем принялся медленно растирать их подушечками нескольких пальцев. Время шло, а ответа он не услышал. Печально, как будто позабыв о присутствии свидетеля, он с трудом признался вслух недавним размышлениям о том, о чём признаваться ни за что не хотелось.